Продолжая движение поездов

Продолжая разбирать записи Шурца, Сузанне пришла к выводу, что Шурц был хоть и фриком, но человеком хорошим. Только в голове хорошего человека могла выстроиться такая схема: некие другие – цивилизации, существа (он не уточнял кто и, если не считать упоминания о «внеземном происхождении», не называл инопланетянами – слава богу) – подбрасывают людям людей, младенцев. В отличие от нелюбимых Шурцем блокбастеров, в его собственном представлении целью подкидышей была не колонизация, а (особенно это проявлялось в поздних, старческих записях) спасение или как минимум улучшение мира. Он считал, что «подкидыши» что-то подозревают или знают о своем происхождении и о своей миссии и обладают особыми талантами для ее воплощения. Если бы не была уверена, что Шурц не знает, кто такие Стругацкие, решила бы, что он принимает подкидышей за «прогрессоров».

У Шурца, естественно, хватало ума ни с кем не делиться своими идеями, но он пытался использовать служебное положение для их проверки. Следствием чего и был курс обучения, в котором приняла участие Сузанне. Он подделывал результаты экспериментов и вообще заврался, но так как до этого работником был отличным, его просто на пару лет раньше отправили на пенсию. Для четверых из их восьмерки Шурцу впоследствие удалось установить биологических родителей. Сузанне была уверена, что еще двое – обычные найденыши. Почему – не сразу сообразила: их нашли не в лесу. А в чем она подозревала последнего – Пама?

Сама не знала. По крайней мере, в себе она не обнаруживала ни стремления, ни способностей, чтобы облагодетельствовать человечество. Если у кого-то улучшилось состояние здоровья благодаря ее текстам – восхитительно, но ее саму все эти годы больше беспокоило состояние счета.

– Тогда для чего? – снова заговорила вслух в доме, задала вопрос, которым до нее задавался Шурц.

Для этой страны лето выдалось необычно жарким. Сузанне вела жизнь отпускницы, она так и не вернулась к работе. Она не ухаживала за садом, давая разрастись диким травам, ставила среди этих трав шезлонг и в купальнике, шляпе и темных очках ложилась на солнцепеке. Притворялась, будто загорает, но перед выходом наносила на кожу сильный солнцезащитный крем. Впитывала в себя тепло за все дни, проведенные под дождями на перронах и улицах чужих городов. С закрытыми глазами видела каждый луч, прикасающийся к телу острой радужной полосой, частицей и волной. Несмотря на препятствие, луч, летевший от сгустка-звезды, попадал под кожу. Впитывала в себя его память. Училась у трав фотосинтезу и воссоздавала себя из света. Так целыми днями. Поправилась и похорошела.

Только если перегревалась, падала с шезлонга в надувной бассейн, который купила себе первого июня – слишком маленький, чтобы плавать, но достаточно глубокий, чтобы окунаться в прохладную память воды: из медленного океана плавно вверх, из верхних слоев атмосферы резко вниз, в реку, брызгами через пороги. Достаточно, чтобы читать следы морских птиц, сигавших в эту воду, слышать эхо песен китов, ощущать испражнения морских котиков и смытые в реку удобрения. Утопленника, мазут, радость маленького бобра, голод рыбы и, под конец, корни деревьев, оплетающие водопроводные трубы.

Когда она лежала на шезлонге, сосед выходил стричь траву и смотрел сверху, но его желания Сузанне не разделяла и отвечала синей отталкивающей волной. (Сосед не знал, отчего у него вдруг начались мигрени по вечерам.)

Бывало: Сузанне срывалась, бежала в свою спальню (бывшую гостевую), собирала вещи в чемодан и останавливалась у распахнутой двери дома, глядя на улицу, по которой проходила девочка с собакой на поводке. Порой в интернете искала выгодные железнодорожные билеты, отели – и в последнюю секунду захлопывала ноутбук. Приступы проходили, она возвращалась к солнцу, не отвлекаясь на уколы желаний, порывов, на сложившиеся за годы переездов привычки. Иногда солнце приподнимало ее на лучах на два-три сантиметра над шезлонгом, но перед закатом она осторожно опускалась на не прикрытый полотенцем пластик. На нее садились пчелы, бабочки, кузнечики, муравьи, божьи коровки, жуки, она, не шевелясь, катала их на маленьких зеленых волнах, но если они начинали щекотать кожу, подбрасывала желтой волной, и, не открывая глаз, следила, как они улетают, и отряхивала с себя их мир: пчелиные диктатуры, демократию жуков.

Иногда путала день с ночью и выходила лежать под луну. Тогда, получая изломанные луной лучи, такие отчетливые, как если бы сама брела по бледной лунной поверхности, прикрывала глаза, и под веками проплывали фотографии, которые видела в архиве Шурца. Мужчины и женщины, некоторая часть которых была подделкой (слышала сдавленные крики тайных рожениц, слышала ненависть и страх и ощущала железный запах крови), но другие были настоящими, а что это значило – она не знала, наверно то, что у них были другие роженицы, оставившие их в лесу, – но зачем – никто не знает. Она протягивала руку вперед, и гладила щеку изображенного на фото, и видела, как в ответ на ее прикосновение на лице появляется улыбка.