Продолжая движение поездов

Но Ленка не заметила, что Катя заметила, она все говорила, и Катя, до которой слова теперь не доходили из-за звона в ушах, смотрела на знакомое с детства лицо, оно почему-то совсем не изменилось со второго класса, и прическа не изменилась – вечный хвост из лохматых длинных волос. Смуглое лицо, которое при минимуме ухода можно сделать красивым, мимика которого неуловима, непрерывна: поток улыбок, слипшиеся от туши ресницы прячут и показывают глаза, то счастливые, то отчаянные, то злые, и Катя никак не может поймать момент смены выражений лица, и чем дольше она смотрит, тем ближе становится мир человека, к которому вплотную прожила десять школьных лет за одной партой, боком, и чувствует, словно склоняются они друг к другу за партой, срастаются, и она в этом Ленкином мире. И ей, а не Ленке суждена вся грязь будущего: прятать шрамы, ненавидеть лето и надеяться выйти замуж за зиму, пока носят длинный рукав. Быть окруженной любопытством и отвращением – тем любопытством и тем отвращением, благодаря которым сама Катя здесь.

Может, было бы лучше, если бы они могли поменяться. Катя – сильная личность, знает, чего хочет, и плевала на других, которые enfer[3] (о, милый Сартр!), а Ленка, этот мотылек пыльный, мало ей было по-другому себе жизнь коверкать!

Ленка между тем, сверкая белыми зубами в улыбках, так же радостно, как сплетничала об одноклассниках, говорила о финансовых своих проблемах.

– Вот дела какие, за квартиру с его зарплаты мы платили, а теперь одна я – не знаю, что делать, я-то заплатить смогу, а на хавчик ни хрена не останется. Вот это дилемма, то ли не есть, то ли помещение не занимать. Короче, бомжевая жизнь ждет меня, пора приглядывать подвальчик поуютнее, зима грядет.

– А домой, ну, к маме, вернуться не думаешь? – спросила гадким от осторожности голосом.

– Так! Ты же знаешь мою матушку, если вот так я вернусь, потому что прижало…

– М-да, она и выставить может…

– Ну, не драматизируй, не выставит, конечно. Но ты знаешь, тогда в сравнении уж подвальчик покажется раем.

И Ленка нараспев продекламировала:

– Жаль, нет милого, с которым бы в шалаш.

– Если бы не родоки… Я так бы хотела, чтобы ты у меня жила. Чтобы мы вместе жили.

– Курить будешь?

Катя кивнула, Ленка достала пачку дешевых сигарет.

– Катюш, ты извини, ночевать тебе одной придется. Я на день должна была сегодня, но я поменялась, на ночь пойду. Извини, что так получилось, но я сейчас с работой шутить не хочу… люблю дилеммы, не хочу терять.

– Я с тобой пойду!

– Не-не-не, там холодрыга, а ты не выспалась, и вообще. Я все равно буду дрыхнуть.

Уже год Ленка работала продавщицей в киоске, на всякой муре – сигаретах, пиве, жвачках. Она часто писала, как развлекает ее амбал-охранник, придурок, но с чистой душой, и как измывается хозяин – придирается к мелочам; вместе с Катей они пришли к выводу, что у хозяина к Ленке подсознательное сексуальное влечение, с которым он сам не может смириться, так как привык потреблять исключительно крашеных блондинок с грудями.

Ленка отвернулась к окну, стряхивая пепел в чашку из-под чая, на мокрый пакетик.

– Тебе, конечно, хочется знать, как все было, – внезапно сказала она и закашлялась. – Только за этим ты и приехала.

Потом хлопнула в ладоши, глаза ее снова разгорелись.

– Слушай, давай, может, и кроме чая выпьем, с утра, правда… Но в честь твоего приезда надо! Да? Отметить.

– Мне с поезда что-то не очень, – соврала. С алкоголем было бы легче.

– Ладно…

Дрянь, падавшая с неба, сгустилась, все больше походила на мокрый снег. Мокрый снегопад. Огонек сигареты отражался в потемневшем окне. Черный Ленкин затылок и контур тонкой руки.

И снова проснулось в Кате забытое: нежность и боль, радость: женское упоение страданием. Гибнет, гибнет, безнадежно гибнет. Захотелось смеяться.

– Катюша, милая, я-то знаю, что ты меня не осуждаешь, только ты меня и не осуждаешь. Ты же знаешь, как у нас все с Игорем было, ну, ты ругала меня, правильно ругала. Я дала ему все, что могла, все, что было. Не потому что… Мне так удобно, я так привыкла. Я не знаю, как по-другому можно с мужчиной… Боже, я не знаю, что говорить, да не смотри на меня так, а то я не смогу говорить, а ты же хочешь, чтобы я все подробно рассказала. Тебе же хочется узнать. Как это делается.

Не гася, она бросила сигарету в чашку, облокотилась на подоконник и больше не поворачивалась. Катя смотрела на затертую клеенку, орнамент: множество малюсеньких корзинок с фруктами. Она никогда не замечала раньше, что это не абстрактный узор.

– Ладно. В общем. Я давно знала, что он бросит меня, все к тому шло, с самого начала. Я сама все к тому вела. Почему-то. Почему? Ну ты скажи, что на самом деле он мне не нравился, что жила я с ним, лишь бы жить с кем-то. Что он глупый для меня. Я-то умная. Начитанная. Почти как ты. Почему же ты молчишь? Не говоришь? А я, дура, считала, что он мне нравится, что мне хорошо с ним. Мне твой Вадим тоже никогда не нравился, может, я просто ревновала тебя к нему, а ты меня. Ладно. По-любому, он ушел и поступил нехорошо. Он бы мог просто уйти или уйти к другой, пусть бы он просто ушел.