Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей

Итак, именно личность, ее биография в той пли иной степени выступают в сочинении Продолжателя Феофана «принципом организации действительности»[108] и потому на первый план литературоведческого анализа закономерно выдвигается исторический персонаж, образ исторического героя. Мы столь подробно останавливались в начале статьи на персонажах Иоанна Малалы и других хронистов, демонстрируя подчиненную, периферийную роль исторического героя у ранних авторов именно для того, чтобы в конце концов постараться показать, какой путь в этом отношении прошла последующая византийская историография.

Проблемы человека в византийской литературе, методов характеристики литературных героев в настоящее время едва намечены.[109] Почти никаких соображений по этому поводу не оставили и сами византийцы. Само понятие «образ» (εικων, ειδλον, τυπος, χαρακτηρ, весьма важное в византийской философии и теологии, соотносилось с кругом совершенно иных представлений, нежели ныне этот весьма расхожий в современном литературоведении термин.[110] Лишь единожды из приведенных В. Бычковым примеров слово εικων употребляется (у Климента Александрийского) в значении, близком современному понятию образ-персонаж. Да и на деле не видели византийцы своей задачи в «обрисовке образов» персонажей, в том числе и исторических.

Агиографы считали нужным в соответствии с существовавшими клише прославлять святость своих героев, риторы откровенно восхваляли их в похвальных речах — энкомиях или обличали в поношениях — псогосах, однако как восхваление, так и его антипод поношение — нечто принципиально иное, нежели «изображение образа». Труд этот, казалось бы, [249] должны были взять на себя историки, но они вменяли себе в обязанность лишь изображать деяния (πραξεις) исторических персонажей или, наподобие риторов, одних восхвалять в качестве образца, других предавать проклятию, и только авторы риторических этопей (ηϑοποιια) до какой-то степени приближались к целям «обрисовки образов» в современном смысле этого выражения. Упомянутые этопеи, однако, никогда в Византии не выходили за рамки ординарных школьных упражнений.

Хотя «образ» существовал в Византии как бы на периферии литературного процесса, анализ методов его обрисовки представляет значительный интерес, особенно в жанре исторической биографии, где, как мы видели, он, возможно, неосознанно для автора становится формообразующим элементом, определяющим структуру произведения.

До сих пор мы не имели случая отметить, что наша «Хронография», вернее, первые пять ее книг, выполняют определенную идеологическую задачу. Константин Багрянородный, трудами и руководством которого создано было это сочинение, имел целью не только, как он сам декларирует, воспроизвести для памяти потомства и в поучение грядущим поколениям «унесенные временем» исторические события, но и нечто гораздо более конкретное и для него злободневное: утвердить право на престол и величие македонской династии, к которой сам принадлежал. Задача эта была не из легких. Обстоятельства прихода к власти основателя династии, деда Константина Багрянородного, были более чем подозрительны. Неграмотный крестьянин, сделавший головокружительную карьеру при Михаиле III, ставший его соимператором, а потом убивший своего благодетеля и захвативший его престол, был фигурой весьма одиозной даже в глазах византийского общества с его «вертикальной мобильностью», общества, приученного к неожиданным взлетам карьеры людей с самых низов. Необычная трудность этой задачи определила и весьма решительные и смелые средства, которыми она осуществлялась. Константин Брагрянородный придумывает или, во всяком случае, разделяет фантастическую версию о мнимом царском происхождении Василия, изображает его возвышение как результат действия божественного провидения, а самого Василия — избранником божьим. В руках Константина было и другое испытанное и никогда не ржавеющее оружие для прославления своего царственного героя — унижение и попрание его предшественника. Этим оружием Константин Багрянородный и воспользовался с немалым успехом. Михаил III изображен в «Хронографии» воплощением всевозможного зла. Мы знаем, что в византийской литературе, непосредственная практическая (в данном случае политическая) цель определяла и выбор литературных средств и приемов ее воплощения. Как уже отмечалось, раздел «Жизнеописания Василия» своей структурой ничем не отличается от обычного византийского энкомия — похвального слова, задача которого возвеличить и превознести своего героя.

Не только композиция всего произведения, но и образ самого Василия построен по строгим, установленным еще в поздней античности законам энкомия, на долю автора которого оставалось лишь заполнить «пустые ячейки схемы добродетелями и кое-какими конкретными особенностями [250] жизни героя. Поэтому конструкция образа Василия наглядна и очевидна и не нуждается в каком-либо специальном анализе.