Продолжение следует...

Родных посчастливилось увидеть только тем, кто был направлен на север и запад: их путь пролегал через Москву.

На других конвертах, в том числе и на моём, стоял штамп — «Юго-Западный фронт».

Влезли в вагоны новоиспечённые офицеры и не по воле своей черепашьим ходом доехали до Рузаевки. А в Рузаевке нас поставили на прикол: все пути забиты.

Стоят составы теплушек. Стоят эшелоны с орудиями и танками. Санитарные поезда. Цистерны. Пульманы с лошадьми. Платформы с понтонами, с разобранными самолётами.

Стоят товарные вагоны с зарешеченными оконцами — для военнопленных. В оконцах — небритые физиономии.

Проходят мимо солдаты с котелками, с углём в вёдрах, кивают в сторону небритых:

— Довоевались, сволочи!

Где-то мечутся затурканные маневровые паровозики, гудят беспомощно. Диспетчер кроет по радио сцепщиков и машинистов. Кроет, не думая о том, что его слышат не только закалённые танкисты, но и неискушённые в жизни, нежные на ухо девушки из санитарных эшелонов.

Стелется над станционными и сортировочными путями едкий дым кочевья. Жгут в «буржуйках» вагонов всё, что попало, кроме рельсов, которые не горят. Вся Россия, кажется, стала здесь на великий бивуак перед наступлением.

Жевали солдаты пшённый концентрат и ждали своей судьбы. А когда не было концентрата, шли на базар покупать варенец. Попробуешь варенец у одной торговки, у другой, у третьей, пятой... девятой — вроде бы и покупать не надо. Достаточно. Тем более и деньги на исходе.

Охотились за газетами. Где Рузаевка наберёт газет на такую прорву народа?

Ходили без конца к военному коменданту. С одним и тем же вопросом: «Когда же?». Комендант смотрел на нас воспалёнными немигающими глазами, он был в прострации. Отвечал одно и то же:

— Вы у меня не одни. Всех растолкаем.

Наконец однажды какая-то ночная сила без гудков и предупреждений вырвала нас из рузаевского плена. И понесла. Так что железная печка набок упала.

Радость была короткой. Где-то за Пензой вагоны у нас отобрали. Наши собственные вагоны, заказанные училищем.

Сказали: «Добирайтесь до фронта сами». А как добираться? В эшелоны чужих не пускают.

Мне посчастливилось незаметно залезть под автомобиль с красным крестом в санитарном поезде.

Так я держал путь на юго-запад. Около моего уха стоял сапог часового. Часовые сменялись, докладывали, что ничего не произошло. А я лежал на животе. Ах, какой небдительный народ санитары!

Правда, один сказал:

— Ты, который внизу, не вылезай, когда разводящий придёт!

Потом санитарный эшелон стал. Я вылез из-под машины, спрыгнул на насыпь и увидел всех своих товарищей — юго-западников. Каждый как-то прилип к этому эшелону.

Ехали к штабу фронта. Голосовали на шоссейках и грейдерах, ловили попутные машины. И ЗИСы, ГАЗы, «студебеккеры» и «доджи» всегда останавливались. На фронте водители добрые, сердечные. Встречались, конечно, и злые, бездушные. Но тормозили и они: не остановишься — шарахнет кто-нибудь из автомата по скатам, и будешь загорать целые сутки.

Мы побывали в начисто разрушенных Лисках, Острогожске, Старобельске, Сватове. Искали штаб. Говорили нам разное. Больше бдительно молчали.

И всё же мы нашли белую хатку, в которой приняли наши пакеты.

Разлетелись, рассыпались «спецы», Володьки в большинстве, по фронтам, армиям, полкам. Не скоро соберутся. И не все.

Но в штабе 312-го пушечно-артиллерийского полка — он находился в дюнах, в песках напротив Лисичанска, — меня ждала удивительная встреча.

— Егоров? Неужто ты?

Это был капитан Мамленов. Обветренный, загорелый. А я помнил его беленьким. На копне тёмных волос еле держится лихо сдвинутая набок пилоточка.

— Вот это да! — продолжал он. — Чего на свете не бывает! Собираются у нас в полку комсомольцы-добровольцы. Вон идёт старший лейтенант Исаков. Он командир батареи. Я начальник штаба дивизиона. А тебя кем благословили?

— Ясное дело, взводным.

Сидели мы на скамеечке перед штабом полка, как некогда сидели в Гендриковом переулке в садике библиотеки-музея Маяковского.

Тогда я спрашивал у Мамленова: «Как у вас в спецшколе?» Теперь я спрашиваю: «Как у вас на фронте?» Словом, я и здесь шёл по следам своих старших товарищей.

Не было только рядом ещё одного «мушкетёра» — Анатолия Белова. Потом, много позже, я узнал, что он в это время находился совсем недалеко.

— Как тут у вас на фронте?

— Да что тебе сказать? Вот упёрлись в Северский Донец и стоим. Причёсываем немецкие батареи, если обнаружим. Иногда нам от них достаётся. Берут количеством снарядов. Сто — двести выкинут — могут и попасть. Культура артиллерийская у них низкая.

— Ага! — вздохнул Исаков. — А у нас культура высокая, только снарядов мало. Сколько по правилам стрельбы требуется на поражение цели?

— Смотря какой цели, — ответил я. — Но в общем десятки.

— А нам дают единицы.

Мамленов добавил:

— Но ведь попадаем же, чёрт возьми! И что интересно: вырабатывается интуиция, обостряется зрение, слух, осязание. Если нет метеосводки, сам определяешь, какую поправку давать на ветер. И смотришь — ошибки нет. После какого-то времени на фронте человек сам становится прибором...