Продолжим наши игры+Кандибобер

Директор сух, деловит, не дает ни малейшего повода думать, что наш разговор имеет какой-то второй смысл. Говорит так, словно в комнате присутствует еще кто-то, спрятавшийся не то под столом, не то за цветастой портьерой. И говорит не столько для меня, сколько для того третьего, чтобы доказать ему свою непричастность к чему бы то ни было. Он боится этого третьего, ну, который под столом, и спешит как можно скорее закончить разговор, пока я не сболтнул лишнего. Он почти не смотрит на меня, показывая, что между нами конечно же нет никакого сговора. Директору страшно. Это новость. Ему, оказывается, тоже страшно. Интересно, а чего боится он? И эта загнанность… Почти как у меня. Спешит, спешит… Будто ворует и опасается, что кто-то застанет.

— Я пойду? — говорю.

— Конечно, идите. У вас ко мне больше ничего нет?

— Нет, спасибо.

При чем здесь «спасибо»? Неужели я такой перепуганный? А директор даже не замечает моего дурацкого «спасибо», он тоже хорош. Выходит, к этому нельзя привыкнуть?

— Вы еще что-то хотели? — участливо так спрашивает, улыбается. А улыбка того, если по цвету, то серая. Припасть сейчас к его груди да послушать, как сердечко колотится!

— Каневский вам ответил что-нибудь? — спрашиваю, понимая, что вопрос лишний. Директор уже ответил на него.

— Да. Он всему знает настоящую цену. Нам с вами нужно поучиться у него проницательности, твердости и… прочее подобное.

— Угу, конечно, я понимаю, — и киваю, как игрушечный тигр в машине моего двойника. И пасть моя так же оскалена. Только я никого не пугаю. Сам боюсь. Загнанно ощерясь, дышу ртом. И хочу, чтоб он утешил меня и пожалел. Надо же, на каком дешевом желании можно иногда поймать себя! — До свиданья, — говорю.

— Мы же встретимся через пять минут! — смеется директор облегченно и негромко добавляет: — Рано или поздно через это надо пройти. Потом будет легче. — Ему приятно видеть мой страх. Наверно, от этого самому становится легче.

— А вы прошли? — спрашиваю.

— Не знаю, что именно вы имеете в виду, но я через многое прошел, — он еще страхует себя от того третьего, который спрятался и внимательно, улыбчиво слушает нас, прекрасно зная, чем все кончится. Не выдерживаю. Резко отдергиваю портьеру, будто бы для того, чтобы выглянуть в окно, во двор фабрики. Разумеется, за портьерой никого. Ухожу. Но кожей чувствую — в спину смотрит не только директор.

Местком.

Сажусь возле окна. Свет не бьет в лицо, и для остальных я только силуэт. Черная лошадка. А что касается севших по обе стороны от меня Тов. Вороха и В. Т., то их вообще никто не видит.

Зина вертит головой, хихикает, будто кто-то невидимый забрался к ней за пазуху и щекочет. Вот она подает директору стул. «Я, так сказать… Вы, так сказать… Мы, так сказать… Хи-хи-хи!» Блестят глазки, пылают щечки, модная юбчонка не в состоянии прикрыть сухонькие коленки… Сначала отодвигает свой стул от буха, но одновременно удаляется и от директора, тогда подвигает свой стул к нему, стараясь оставаться на расстоянии от Бабича. Какое-то лакейское беспокойство, боязнь поступить не так, огорчить. Нет, Зина, такое делается иначе. Тут нужна и собственная ожесточенность, решимость идти до конца, оставляя на ступеньках клочья кожи, самолюбия, достоинства… Все это побоку. Все это ты подберешь, оботрешь и налепишь на себя потом, после боя.

Бух с морщинистым, исполосованным жизнью лицом смотрит на всех по очереди, подмигивает мне, как бы говоря: «Ничего, мол, Василий Тихонович, выдюжим! Не в таких переделках бывали!» А рука, нервная, старческая рука без конца вертит дужку очков.

Аркашка читает газету. На лице — брезгливость. Вот, мол, чем приходится заниматься, вместо того чтобы создавать, радовать детишек, воспитывать в них любовь к природе.

Директор — сама невинность. А пальцы мелко-мелко стучат по коленке. Дрожишь? Дрожи. Сегодня тебе, касатик ты мой, тоже придется раздеться и показать миру небогатые свои телеса.

— Товарищи, — говорит Бабич, — в общих чертах вы знаете, что произошло. Директор просит разрешения месткома на увольнение старшего бухгалтера Александра Александровича. Довод, на мой взгляд, неубедителен — бухгалтер, мол, стар. Уверен, что у директора есть более существенные причины уволить сотрудника, безукоризненно проработавшего всю свою жизнь. Мне кажется, будет правильным, если мы послушаем бухгалтера, что он сам думает о мотивах увольнения.

— Но мы собрались здесь, чтобы послушать директора, — говорю. Моя перепуганность производит впечатление искренности. — Ведь именно так и значится в повестке дня.

— Да, пусть директор скажет, чем он руководствовался, когда принимал решение. Если его слова окажутся неубедительными, мы можем послушать и Александра Александровича, — это уже говорит Аркашка. Молодец! Так держать! Когда-нибудь я подарю тебе бутылку из-под французского коньяка. То-то радости будет!

— Вот именно! — пискнула Зина и посмотрела на всех. Во, какая я, видели? А ведь я еще не то могу!

Для Бабича все это неожиданность.

— Ну, хорошо, — говорит. — Пусть будет так. Слово предоставляется директору.