Проект «Агасфер». Старьевщик

— Ваше право, конечно, Анастасия Петровна, — можете и к черту его послать! Но, справедливости ради, скажу слово в защиту сего типуса: он живет в нашем пансионе уже почти неделю. Тихий и скромный человек, право слово… Никогда от него не то что скверного — грубого слова не слыхал. Грустный какой-то все время… И на словах велел передать — близко к дому не подойдет! Его интересует… как же он сказал? А! Склоны Ай-Петри на восходе и закате, по-моему… Игра теней, что ли… Это на самой границе вашего участка, Анастасия Петровна… Кстати, он и в травах разбирается — спрашивал у меня как у старожила, если ли здесь редкие лекарственные растения. Оч-чень, очень образованный человек! Впрочем, как вам будет угодно!

— Не знаю… Я подумаю…

— По-моему, он положил в конверт свою визитку… Ага, вот она! Михал Ковач — иностранец, надо думать. Кстати, непьющий! У нас в пансионе еще двое с весны живут, художники — так те «не просыхают»! А этот, Ковач, даже толком не «прописался», как они говорят! Из ведерного кувшина молодого вина — выпросили художники-«старожилы» все-таки, «на прописку» — половину бокала еле выпил… Ладно, Анастасия Петровна, я, пожалуй, поеду. К Филимоновым заглянуть еще надо… Прощайте!

Уже из брички, которую почтительно разворачивал Булат, доктор напоследок крикнул:

— Так что передать этому художнику, Анастасия Петровна? Ковачу? Дозволяете границу пересечь, или как?

— Мам, ну, мам! — заныли вертевшиеся поблизости Миша и Павлик. — Мы никогда настоящего художника не видали! Мы бы ему альбомы свои показали!

— Никаких альбомов! — отрезала мать. — Нечего к незнакомому человеку приставать со своими глупостями! Во всяком случае, пока на этого Ковача наш Булат не поглядит! Пусть приходит, Венедикт Сергеевич! — вынесла она, наконец, свой вердикт. — Море-то, оно общее! Если на бережку будет малевать свои опусы — так и Бог с ним! Но в дом не пущу, так и передайте! И близко пусть не подходит!

Доктор помахал на прощанье шляпой, крикнул, развернувшись в бричке:

— А насчет Петербурга подумайте все же, Анастасия Петровна! Ей-богу, подумайте! Прокиснете вы все тут! Прощайте! Через недельку навещу, как обычно!

* * *

На следующее утро мальчики, пошептавшись о чем-то с таинственным видом, отпросились у матери «погулять в роще». Вернулись они только к обеду, с унылыми физиономиями.

— Что, не пришел ваш художник? — поддразнила Анастасия Петровна, потрепав сыновей за отросшие вихры. — Запомните: взрослые люди живут своей, взрослой жизнью! Передумал он, или место, более подходящее для работы, нашел!

Зато Булат вечером доложил:

— Хозяйка, видел я этот художник. Вечером, на закате приходил на берег… Шеловек как шеловек — в белый длинный рубашка, с большой коробка из дерева. Походил, поглядел вокруг. Вежливый — даже поздоровался с Булат! Спросил — где граница поместья нашинается. Завтра утром, сказала, придет…

— Спасибо, Булат, — рассеянно поблагодарила Анастасия Петровна. — Мальчикам только ничего не говори! Будут приставать к нему, отвлекать. Да и мало ли что!

— Беспокоиться не надо, хозяйка! — Булат угрожающе сдвинул брови, положил ладонь на рукоятку внушительного кинжала. — Если нада, Булат из него кишка вынет! Обидеть молодых джигитов никому не дам!

Но сам, видимо, проговорился мальчишкам — на следующий день, еще до завтрака, те тайком убежали из дома — так им все же не терпелось поглядеть на таинственного художника. Заметив, что Булат своим пружинистым шагом пошел на конюшню за Аюпом, а потом, ведя жеребца в поводу, двинулся следом за «молодыми джигитами», Анастасия Петровна успокоилась: тот мальчиков в обиду не даст!

Мальчики вернулись, слегка разочарованные знакомством с художником. Поначалу они, как разведчики, подкрались через кусты к «пятачку» на каменистом пляже, где был установлен мольберт и разложены всякие принадлежности для рисования. Художник сидел на валуне в глубокой задумчивости и глядел на море. Потом, услыхав в кустах шелест и шепот «разведчиков», встал и поманил их к себе. Долго расспрашивал — кому сколько лет и кто чем любит заниматься, как проводят время.

Холст на мольберте был девственно чистым, и на все просьбы мальчишек показать, как надо «по-настоящему» рисовать, их новый знакомец отвечал отказом: то солнце не так светит, то не придуман сюжет… Кончилось тем, что дядя художник выдавил из тюбика немного синей краски и нарисовал на холсте смешную рожицу.

Альбомы мальчишек он просмотрел тоже как-то равнодушно, а просьба нарисовать там их портреты его просто смутила. Он опять забормотал что-то про освещение, а потом неожиданно заявил, что лучше всего у него получаются рисунки по памяти. И попросил разрешения взять альбомы с собой, торжественно пообещав под «честное индейское» вернуть их уже с портретами если не завтра, то послезавтра. Зато тут же показал, как классно он умеет «печь» блины — бросать в море плоские камешки, чтобы они прыгали по волнам, как гуттаперчевые.

В общем, художник оказался самым обыкновенным мужчиной — разве что вместо одной руки у него был протез. Даже про войну не стал рассказывать, где он руку потерял.