Профанации

Grinberge a decouvert et cul et con,
Et sor le vis li ert à estupon,
Au cul li chiet la merde à grant foison.
Quant Audigier se siet sor un fumier envers,
Et Grinberge sor lui qui lui frote les ners,
Deus foiz li fist baisier son cul ainz qu’il fust ters…

[Пизду свою и задницу Гринберге оголила,
На лик его усевшись, белый свет затмила,
Из жопы извергая срань с великой силой.
Покуда Одижье разлёгся посередь говна,
Ему Гринберге жилы тёрла и рвала,
Ей зад лобзать заставив дважды добела…][46]

Речь здесь идёт не столько, как принято считать, о возврате в материнское лоно или об обряде инициации, для чего можно отыскать прецеденты в фольклоре, сколько о смелой инверсии ценностей в рыцарских устремлениях и, в более общем плане, объекта куртуазной любви, который из возвышенной сферы сакрального был внезапно помещён в сферу профанного, в кучу говна. Таким образом, возможно даже, что неизвестный автор поэмы не сделал ничего другого, кроме грубого выявления пародийной интенции, уже присутствующей в рыцарской литературе и в любовной поэзии: размывать и делать неразличимым порог, отделяющий сакральное от профанного, любовь от сексуальности, возвышенное от низменного.

Поэтическое посвящение, открывающее «Остров Артуро», устанавливает соответствие между «небесным островком», являющимся местом романа (детством?), и лимбом[47]. К этому соответствию, однако, сделано некое горькое добавление: «вне лимба нет Элизиума». Горькое, поскольку она подразумевает, что счастье может существовать лишь в форме пародии (как лимб, не как Элизиум – и это ещё одна перемена места).