Профессия – лгунья

— А ты искренне думала, что она потеряла бы клиента ради вашей, видите ли, дружбы? — с иронией спросила Алевтина, — Сама посуди, вы будете общаться этот короткий промежуток времени, что вынуждены жить вместе. И ради какой-то Саши она будет терять свои деньги? Деньги, которые она использует по уму, и они останутся при ней. А какая-то Саша — явление временное.

— Я видела людей, которые жили в бараке, бедствовали. Конечно, их угнетала нищета, — сказала я задумчиво, — Но это были необыкновенные люди. И находиться рядом с ними было так хорошо. Такое тепло от них исходило. Когда мы пришли к ним в гости, они изжарили нам последний десяток яиц, что у них был в холодильнике, и накормили нас. Больше у них ничего из еды не было. Удивительная пара.

— И ты такая же бескорыстная, как эти люди, а Ольга твоя подлая и жадная, так? — желчно сказала Алевтина.

— Нет, нет! — возразила я, — Не надо думать, что я себя сравниваю с этими людьми. Мне до них так же далеко, как и вам. Но я очень хотела бы быть такой.

— Деньги — это свобода, Сашенька, — сказала Татьяна.

— Я видела взрослых детей очень богатых родителей. Они выросли инфантильными и беспомощными, потому что им никогда не приходилось напрягаться, чтобы чего-то добиться. И деньги эти не то, что не дали им свободы, а наоборот ограничили эту свободу. Изуродовали их, сделали инертными.

— Всё это, конечно, здорово, что ты говоришь. Но к жизни отношения не имеет, — с ухмылкой сказала Алевтина, — Сама себя обманываешь. А зря. Не вернёшь назад клиента — будешь дурой. Потеряешь большие деньги и не отыграешься. А отыграешься, такой кайф поймаешь! Разве это не удовольствие доказать, что ты сильнее?

— Она сейчас думает наверняка: «Куда ей до меня? Все будут моими, кого захочу», — сказала Татьяна, — А ты бац! И такую козью морду ей скорчишь! Ей на руку сейчас, что ты про дружбу какую-то всё время болтаешь. Она думает, что пока ты будешь нести эту ахинею, она спокойно в это время и заработает свои денежки. А ты возьми и крутани ситуацию резко настолько, чтобы она почувствовала себя в твоей шкуре.

Я завороженно слушала их.

— Ты что! — сказала я, будто оправдываясь сама перед собой, — Я этого не сделаю!

— Позвони этому Хисащи, — продолжала Татьяна, — скажи плачущим голосом: «Я так одинока в этой стране, и есть только один человек, кто поддержал бы меня. Это вы, Хисащисан. Только в вашу помощь я верю. Через месяц мне уезжать домой, и так грустно осознавать, что мы потеряли любовь. Я всё время думаю о вас. Я очень хотела вас забыть, но не смогла».

— А под конец желательно заплакать, — радостно добавила Алевтина.

— Верно, — согласилась Татьяна, — Но ты сама должна поверить в то, что любишь его, чтобы заплакать. Иначе ничего не выйдет.

Я покачала головой в знак несогласия. Всё ещё пыжилась, сама перед собой хотела быть возвышенной и утончённой. Но моё гнусное, злорадное, запрятанное далеко внутри «я», которое давно уже просилось наружу, ликовало от предвкушения ситуации, которую описала Татьяна. Я уже знала точно, что так и сделаю, но продолжала малодушно повторять:

— Нет, прекратите, я не хочу этого слышать.

Но они видели, что я напряжённо внимаю каждому их слову, и с каким-то злым задором продолжали мне поэтапно объяснять, что нужно делать.

— Когда ты будешь отмечать в клубе свой отъезд, ты скажешь этому Хисащи: «А я никогда не любила тебя. Просто зарабатывала деньги. Спасибо тебе за твои траты». Ты увидишь, как его перекосит! Ты так будешь злорадствовать! Это будет настоящая победа! Большего кайфа я в своей жизни не испытывала. Я разорила одного богатого урода, который думал, что он царь и бог. А когда он мне на счёт перечислил почти всё, что у него было, я перед посадкой на самолёт сказала: «Прости, я тебя разлюбила. Замуж я за тебя не пойду». Так и хотелось сказать: «Ну так что, старая развалина? Кто теперь царь и бог?». Ох, хорро-ошее было время, — сказала Алевтина со злобной ностальгической улыбкой.

XXXVII

В этот же вечер я позвонила Хисащи. Он не взял трубку, но через несколько часов перезвонил:

— Что ты хотела? — сказал он с вызовом.

— Я тебе нужна?! — интонации у меня были такие, будто я спрашивала: «Чего привязался?».

«Нет, не так, надо унять спесь, унять спесь», — диктовала я себе.

Хисащи молчал, раздумывал.

— Нет, не нужна, — ответил он, наконец.

— А, ну ладно, пока, — наигранно-беспечно сказала я и бросила трубку.

На следующий день Хисащи пришёл в клуб и отозвал меня в сторонку.

— Надо переговорить, — сказал он. И хотя он не был выше меня, он задирал голову кверху и смотрел на меня сверху вниз так, будто я была гораздо ниже его.

— Не могу больше жить без вас, — сказала я невпопад. По плану это надо было в конце говорить. Я старалась не моргать, чтобы появились слёзы, но попытки всплакнуть были тщетными.

— Ты скучала по мне? — продребезжал довольный Хисащи своим старческим голосом.

— Да, очень скучала. Не могу вас забыть, — оттарабанила я, как в школе мы читали зазубренные стихи, смысл которых нам был неясен.

— И ты даже любишь меня? — он смотрел на меня выпученными глазами.