Профессия – лгунья

«Какой кошмар, — думала я в отчаянье и хотела ринуться прочь, — Нет, я же хотела победы. Это недолго. Надо потерпеть ещё пять секунд. Надо думать о море. О цветах. Солнце. Я не сбегу. Я же знаю, что могу гораздо больше пережить, чем кажется. Нет, я не смогу этого пережить. Какая мерзость… Какая мерзость», — за несколько секунд промчался вихрь мыслей в моей голове, но я так и не отшатнулась. Он сам отпрянул от меня, и с самодовольным видом потрясающе-неутомимого любовника взглянул на меня исподлобья. Я сидела с глупым отсутствующим выражением, смотрела в пол и чувствовала себя оттоптанной курицей. Было так гадливо, что я не могла сомкнуть губы, будто теперь брезговала сама себя. Он что-то спрашивал, и я безучастно то кивала, то отрицательно качала головой, не слушая, не вникая в слова. Он ещё пел какие-то песни, и я, пребывая в прострации, будто не своими ватными руками аплодировала ему, и перед глазами всё качалось, и всюду, и внутри меня, и в воздухе, стоял этот омерзительный запах вони вперемешку с освежающими таблетками. «Как тошно жить, — вертелось в голове, — Тошно жить…».

Не было в его тупом поганом касании губами ни возбуждения, ни радости, ни тепла. Только торжество самолюбия сверкало в злых красновеких глазах. Ничего больше. И от тщетных попыток обрести, откопать где-то в остатках души хоть какое-то заблудшее чувство, он как будто злился на себя. От скуки и пресыщения он и придумывал эти изощрённые способы манипулировать нами с Ольгой, сталкивать нас лбами. Он искал истеричных, припадочных отношений, потому что простые человеческие чувства не будоражили его. В этой его почти агрессивной попытке восторжествовать надо мной был так очевиден страх перед преследующим его душевным вакуумом. Это как проклятье. Умершая способность любить. Растраченная душа. Вот у тебя есть деньги, власть, влияние. Но самое прекрасное, что может испытать человек, утрачено навсегда. И не только в старости дело. В нём вообще не было человеческого тепла. Возможно, понимание этой утраты не было для него чётким, осознанным, но оно, похоже, преследовало его. Будто в этом грязном удовлетворении самолюбия он искал замещения своей чувственности. Дешёвая компенсация: «Не могу любить — зато могу сломить».

По пути назад в машине он подарил мне бусы из жемчуга.

— Это не искусственно выращенный. Это настоящий, — дребезжал он.

Я не отвечала, чувствовала себя гнилой и рыхлой. Казалось, треснешь в грудь, и рассыплется трухлявое нутро.

Дверь мне открыла Ольга.

— Ты же была у Джорджа, — сказала я упавшим голосом.

— Я только что приехала. Что случилось? — спросила она встревоженно.

— Я позволила Хисащи поцеловать себя. Это страшно. Это как насилие. Ничего гаже в моей жизни не было. Зачем я так надругалась над собой, господи, — я съехала по стене, села на корточки и зарыдала, уткнувшись лицом в колени.

Ольга присела рядом, и, обняв меня, спросила:

— Зачем ты это сделала? От него же воняет трупом. Он разлагается на ходу.

— Я хотела вернуть его, чтобы… отомстить тебе, и доказать себе… — говорила я сквозь рыдания.

— Ну что, легче тебе теперь? — спросила она ласково.

— Нет, мне плохо. Плохо… Господи, как плохо… — я вдруг перестала рыдать и, отстранив её, сказала сухо: — Не обнимай меня. Я воняю.

Деревянными ногами я прошла в ванную. У меня тряслись руки и немели виски. Я чистила зубы, тёрла лицо мочалкой. Но вонь будто растекалась от лица по всему телу, как дёготь, и въедалась в меня, и нельзя было отмыться. «Это и есть твоя победа?! — говорила я себе, — На, теперь подавись своей победой!». По всему телу бегали мурашки. Я тёрла себя мочалкой и смывала мыльную воду. Но мне по-прежнему казалось, что вонь преследует меня. И со злым усердием я продолжала тереться. «Без истерик, — сказала я себе сквозь зубы, — Я перечеркну эту Японию, которую мне пришлось здесь познать, как страшный сон. Всех этих людей и себя нынешнюю, отвратительную самой себе, болезненно-самолюбивую, алчную, корыстную я тоже вычеркну навсегда. Навсегда. Навсегда…», — повторяла я, как заезженная пластинка.

Я ушла в свою комнату. Включила магнитофон, достала диск Чайковского, привезённый из России, и поставила сюиту «Щелкунчик». Музыка наполнила душу, и боль стала утихать. «Господи Иисусе, прости и помилуй меня, грешную. Господи, прости. Господи, прости…», — молилась я исступлённо. И сознание будто наполнилось светом. И всё стало так просто и понятно. Почему же я шла к пониманию вещей, которые на поверхности, такими трудными путями?