«Профессор накрылся!» и прочие фантастические неприятности

Я мигнул, и кувшин исчез. Когда он через несколько мгновений вернулся обратно, сметана внутри была такой густой, что по ее поверхности запросто могла гулять мышь. Тут я заметил, что внутри кувшина оказалась оса из будущей недели, и раздавил ее. И сразу понял, что этого делать не следовало. Понял в ту самую минуту, когда сунул руку в кувшин. Черт бы побрал дядю Лема!

Он скрылся в кустах, злорадно хихикая.

— Ну что, обманул тебя, молокосос? — бросил он, исчезая вдали. — Теперь не достанешь оттуда палец до середины будущей недели!

Мне следовало знать, что я нарушил темпоральный закон. Когда дядя Лем согнул проволоку, он сделал это совсем не из-за какой-то грозы и провел меня за нос. Мне понадобилось почти десять минут, чтобы вытащить палец из кувшина, — мешал некто по имени Инерция, который всегда вмешивается, когда пытаешься нарушить темпоральные законы. Откровенно говоря, я не слишком в этом разбираюсь, ведь мне еще только предстоит многое узнать. Недаром дядя Лем утверждает, что он забыл куда больше, чем я когда-либо узнаю.

Поскольку дяде Лему удалось задержать меня, я едва не упустил его. Не удалось даже переодеться в городской костюм, недавно купленный в магазине, а по тому, что дядя Лем походил на щеголя, я понял, что он направляется куда-то в город.

Но и он волновался. Я то и дело натыкался на обрывки его мыслей, еще не успевших рассеяться в воздухе и походивших на клочья тумана, застрявшие в кустах. Мне не удавалось четко понять их смысл, потому что они расплывались, когда я подбегал к ним; ясно было лишь одно: дядя Лем сделал что-то, что ему делать не следовало. Это было совершенно понятно. Мысли звучали примерно так:

«Неприятности, неприятности — жаль, что я пошел на это — боже мой, надеюсь, что дедуля не узнает; о, эти отвратительные Пью, почему я оказался таким идиотом? Одни неприятности — бедный старик, я всегда был таким добрым, никогда никому не причинял зла — а теперь посмотрите на меня.

А здорово я проучил этого молокососа Сонка, ха-ха. Возомнил себя кем-то, мальчишка. Что будет, что будет — ничего, нужно поднапрячься, не терять присутствия духа, может быть, в конце концов окажется хорошо. А ты, старина Лемюэл, заслуживаешь только похвалы. Пусть Господь благословит тебя. Дедуля ничего не узнает».

Через несколько минут я увидел вдалеке его клетчатые брюки, мелькающие среди деревьев; прежде чем я догнал его, он сбежал по склону холма, пересек лужайку, отведенную для пикников на окраине города, и принялся нетерпеливо стучать в окошко кассира железнодорожной станции золотым испанским дублоном, который стянул из морского сундука папули.

Меня ничуть не удивило, что дядя Лем потребовал билет до центра города. Я сделал так, что он не заметил моего присутствия. Дядя Лем принялся отчаянно спорить с кассиром, наконец сдался, покопался в кармане, достал серебряный доллар, и кассир успокоился.

Поезд уже отошел от перрона, когда дядя Лем выскочил из-за угла станции. У меня осталось совсем мало времени, но я все-таки догнал последний вагон. Правда, мне пришлось пролететь несколько метров по воздуху, но этого никто не заметил.

Однажды, когда я был еще совсем мальчишкой, в Лондоне, где мы жили в то время, разразилась эпидемия чумы, и всем нам, Хогбенам, пришлось уносить ноги. Я помню панику в городе, но даже она не может сравниться с шумом и гвалтом, царившим на центральном вокзале, когда туда прибыл наш поезд. Наверное, подумал я, времена переменились.

Раздавались гудки, выли сирены, кричало радио — по-видимому, каждое новое изобретение, сделанное за последние двести лет, было более шумным, чем предыдущее. У меня даже голова разболелась, пока я не вспомнил, что говорил папуля о повышенном шумовом пороге — он любил ушибить слушателей мудреным словом, — и не произвел соответствующие изменения в своем мозгу.

Дядя Лем все еще не подозревал, что я совсем рядом. Я старался думать как можно тише, хотя он так был погружен в свои заботы, что не обращал внимания на происходящее вокруг. Я шел за ним через толпу, заполнившую станцию, и мы оказались на широкой улице, по которой мчался поток транспорта. Отойдя от поезда, я почувствовал облегчение.

Я не любил думать о том, что происходит внутри паровозного котла, где все эти малюсенькие существа — такие крохотные, что их трудно разглядеть, — носятся взад и вперед, бедняжки, разгоряченные, взволнованные, бьются друг о друга головами. Мне просто было жаль их.

Разумеется, размышлять о том, что происходит внутри автомобильных моторов на машинах, мчащихся мимо, было еще ужаснее.