Профессор Влад

Это было уже поздней весной, а точнее — в разгар первомайских праздников, когда вдруг случился «нежданчик»: в Москву — после трёх с лишним лет обиженного молчания — приехал (в гости, конечно!) Оскар Ильич. Был он весел, не поминал былого, подросшим питомцам привез памятные подарки: мне — толстенную «Занимательную ботанику», Гарри — новенькие, ещё пахнущие древесиной и лаком шахматы, над которыми, по дядиным уверениям, дед Илья трудился около года; получилось, по-моему, вполне сносно (особенно если закрыть глаза на яркую индивидуальность каждой из фигур, любовно выточенных и окрашенных старательными стариковскими руками в разные цвета), — но мой братец-сноб, лишь мельком взглянув на презент, высокомерно заявил, что, дескать, ему, медалисту-разряднику, многократному чемпиону юношеских турниров, противно не то что играть, а даже просто прикасаться к такому убожеству.

Я нашла, что дядя похорошел: минувшие годы наделили его множеством ярких отличительных черт. Он почти полностью облысел, и его череп оказался густо усеян веснушками всех оттенков коричневого и жёлтого; кое-что жёлтое обнаружилось и во рту — то были роскошные золотые зубы, пришедшие взамен унылых зияющих пустот. Хищно сверкнув ими, он извлек откуда-то из недр пиджака литровую бутыль «смирновки» и выразительным жестом защёлкал пальцем по горлу; но так как мои родители ещё не успели забыть, сколь отвратителен, мерзко-хвастлив и приставуч становится Ося во хмелю, то поспешили замять тему — и тут же под каким-то благовидным предлогом убрались из дому, оставив нас с дядей наедине. Мне приятно заметить, что гость, кажется, даже обрадовался этому.

Он осознал, наконец, что мы с ним, по сути, однокашники, только разнесённые во времени; мысль эта успешнее, чем водка, помогла ему дойти до кондиции — и уже после третьей стопки он замучил меня расспросами о преподавателях, которых знал когда-то (иные даже учились с ним на одном курсе!) Пара-тройка лекторских перлов и несколько заезженных студенческих баек, которые я преподнесла дяде в наивной надежде, что он удовлетворится этим и отстанет, заставили его закатиться в приступе нервного кудахтающего хохота.

— А кто у вас патопсихологию ведёт? — с жадным интересом спросил он, когда отсмеялся и пришёл в себя. — Не Палыч, нет?..

Может быть и «Палыч», не знаю: Гарри почему-то упорно избегал называть Мастодонта человеческим именем, а мне «доцент Влад» по отчеству не представлялся, да и патопсихология у нас должна были начаться только в будущем году. Так я и ответила дяде, которого мое равнодушие возмутило до крайности:

— Да как же это можно — Палыча не знать?! Это ж Палыч!.. Такой мужик!.. — и дядя в приливе чувств едва не опрокинул бутылку, прежде чем удариться в ностальгические воспоминания. Как весь их курс во главе с Палычем ходил в незабываемые походы с ночёвкой: тот, длиннющий, костистый, растрёпанный как леший, на правах научного руководителя учил их ставить палатки и, забыв о «ноблесс оближ», чертыхался, вбивая колышки в каменистую почву; а с наступлением темноты, выползши из своих уютных укрытий, они рассаживались вокруг костра, и Палыч, брутально встряхивая густой, начинавшей уже тогда седеть гривой, чуть хрипловатым голосом пел: «Изгиб гита-ары жёлтой / ты обнима-аешь нежно», хотя сам и обнимал гитару; и Осе страшно хотелось быть на месте этой гитары (это, по-моему, уже сказывалось выпитое). Он обожал его, боготворил. Он подражал ему во всем, от походки (гордой!) до манеры одеваться (аскетичной!), и даже начал произносить «достаточно» как «достатоШно»: таким вот сухим «ДостатоШно!» — через «ш» — Палыч обрывал нерадивых студентов на экзаменах и семинарах. ДостатоШно! Кто-то объяснил тогда Осе, что такое произношение присуще коренным, самым что ни на есть «центровым» москвичам, после чего его восхищение Палычем достигло апогея — он всегда благоговел перед людьми, по праву рождения имевшими то, о чем он, Оскар, мог лишь втайне мечтать.

Между прочим, жил его кумир буквально в десяти минутах ходьбы от нашего… (грустный вздох) … то есть, конечно, вашего дома. Впоследствии, уже много лет спустя, ему не раз приходилось встречать Палыча в гастрономе, что напротив трамвайной остановки, — но тот всегда как-то очень холодно кивал ему и явно уклонялся от более тесного сближения.

— А ты помнишь, как мы с тобой ходили к нему в гости? Ты ещё совсем вот-такусенькая была? Ну, помнишь?..

Ничего подобного я не помнила, — что и немудрено, учитывая тогдашнее состояние моего «Я»; но Оскар Ильич не унимался:

— Ну как же, ты ещё вцепилась тогда в бюстик дедушки Ленина — стоял у него такой на трельяже: вцепилась как ненормальная и не хотела отдавать, мы тебе вдвоём пальцы разжимали, еле отняли, — а ты потом всю дорогу до дома ревела?..