Профессор Влад

А как раз накануне до меня дошла скабрезная сплетня о некоей Алисе — третьекурснице с платного отделения, стройной стильной брюнетке, ничуть не похожей на Анну и вдобавок стриженной под хищный чёрный ёжик: дескать, накануне экзамена профессор подкатил к ней с очень конкретным предложением — если верить слухам, оно звучало так: «Лучше уд в руке, чем „неуд“ в зачетке, хе-хе»…

Идиотка! Идиотка!!! Я всё ещё не понимала. Мне так хотелось верить, что всё это временно, что скоро всё пройдет и мы заживем по-старому; иллюзии начали рассеиваться, когда я услышала от кого-то, что профессор Калмыков заснул на лекции — прямо посреди монотонной, тягучей, нескончаемой фразы, которая, очевидно, ввела в гипнотический транс его самого. Несколько дней спустя прозвенел очередной звоночек — печальная история о том, как ВэПэ, принимая у первокурсников экзамен, бессознательно, как бы машинально заполнял графы зачётного листа аккуратными неудами — и, когда несчастные студенты, заметив это, в панике завопили: — За что, Владимир Павлович?! — задумчиво ответствовал: — Всё в наших руках…

Но окончательный удар я получила, ознакомившись с пометками, сделанными Владом на полях моей дипломной работы. Открыв папку, я обнаружила, что почерк его — когда-то столь энергичный, что зачётные книжки иных нерадивых студентов оказывались насквозь продраны размашистыми «удами», — ныне ужасающе изменился: буквы, выведенные неверной рукой, дрожат, строки подпрыгивают, а от слов кое-где остались одни огрызки… Но всё это бледнело перед кромешной жутью открытия, ожидающего меня впереди, — а именно: пометы Влада касались, в основном, тех глав, что были бездумно переписаны мною из его же диссертации — но профессор, мучимый коликами язвительной злобы, этого не замечал… Комментарии, радующие поначалу не только едкостью, но и ёмкостью («Бред!» «Тавтология!» «Масляное масло!»), становились с каждой страницей все интереснее морфологически («Может, всё-таки определимся с терминологией?» «Где же это вы вычитали такую чушь?!»), а в финале теоретической части Влад уже откровенно паясничал: «Ну-с, и из какого же пальца мы высосали сей высокоумный окончательный вывод?» — в упор не видя, что его ироническое «мы» отдает раздвоением личности (если только не манией величия — эдакое «мы, Николай Второй!»), — а пресловутый «вывод», в который он так сладострастно плюется желчью, из его же пальца и высосан — не знаю уж, из какого именно, но, судя по всему, из среднего…

Сенильный психоз. Синильная кислота, разъевшая наше счастье. А попросту — старческий маразм… Вот с тех-то пор я и стала избегать встреч, которые, знала я, всё равно не принесут ничего, кроме лишней боли; и лишь изредка, стоя на трамвайной остановке или только подходя к ней, я ещё издали замечала — или мне казалось?! — знакомую статную фигуру в каракулевой папахе. Но тогда я быстренько ныряла в дверь супермаркета или укрывалась за ближайшим тополем — и покидала своё убежище не раньше, чем трамвай, в конце концов прибывавший, с тихим позвякиванием удалялся, оставляя по себе пустоту. Столь же пусто было теперь и в моей душе, откуда я твердо решила изгнать любимый некогда образ.

2

Это произошло в начале декабря… Однажды вечером, когда тётя Зара ушла на дежурство, а Гарри, только-только отпустивший клиента, мирно отдыхал с книжкой и коньячком в кресле-качалке, в дверь вдруг позвонили — и маг, нехотя открыв, увидел, что с порога ему ухмыляется долговязый Славка Семиведерников — «сосед сверху, считай друг детства».

Ну, здорово, сосед! Что нужно? Соль, спички или пару яиц?.. Нет, ответил Славка, он пришел по делу. Как «по делу»? По какому?.. А вот по какому: пусть-ка старый друган по песочнице, чья слава громыхает на весь подъезд, поможет ему, Славке, расстаться с тяжкой, осточертевшей, с каждым годом всё более изнурительной невинностью, — а, проще говоря, снимет с него венец безбрачия. Ведь это ему наверняка — раз плюнуть…