Профессор Влад

Все подавленно молчали; не сомневаясь больше в нашей благонадежности, старик пригласительно махнул рукой, - и выводок утят, снявшись с места, послушно двинулся за экспериментатором.

Мы прошли мимо мрачного облезлого грязно-рыжего корпуса, из окон которого то там, то здесь высовывались, гнилозубо ухмыляясь на нашу троицу, странные, опасные на вид существа; с нашим поводырем они, впрочем, здоровались очень уважительно, даром что тот не отвечал на их приветствия, шествуя впереди нас твердым шагом, высоко задрав подбородок. Следом, зябко поводя кожаными плечами, шла Эдик; за ней, слегка пошаркивая ногами, тащился Санек, то и дело боязливо озиравшийся по сторонам (видимо, прикидывал, не лучше ли все ужасы армии, чем это зловещее место!). В хвосте плелась я, погруженная в свои грустные мысли: предметом их был некий диагноз, который, не родись я под счастливой звездой, вполне мог бы сделать это унылое заведение моим домом… С легкой опаской мы вступили на крыльцо, где, сидя на ступенях в обнимку с грязными жестяными ведрами, дымили папиросками трое неопределенного пола, одетые в старомодные клетчатые пальто; миновав их, оказались внутри корпуса, где нас ждал долгий, сумрачный, зловещий лабиринт иссера-зеленых коридоров и лестниц; проплутав по нему добрых пять минут (я уже начинала сомневаться, знает ли сам-то наш руководитель, куда идти?), остановились у белой двери с табличкой «Трудотерапия». Несколько секунд с проклятиями пошарив по карманам, старик, наконец, извлек оттуда бряцающую гроздь ключей и, отперев комнату, впустил нас внутрь.

Помещение, где мы очутились, напоминало зал какого-нибудь кафе или небольшого ресторанчика, и я тут же проследила свой ассоциативный ряд: круглые столики, предназначенные, как объяснил профессор, для занятий общественно-полезным трудом, которому в строго определенные часы предаются пациенты, склеивая коробочки для духов, часов и конфет, были расставлены в шахматном порядке, точь-в-точь как в «Пси», - а в торце расположилось нечто вроде широкого низкого подиума, чей пол, устеленный ковролином, как мог бы предположить, скажем, Гарри, завсегдатай злачных заведений, по вечерам утаптывали, разогревая публику, эстрадные артисты. Мысль эта неожиданно развеселила меня, и я улыбнулась. Оглянувшись на своих однокурсников, я увидела, что те тоже заметно приободрились. Аделина, присев за угловой столик, развязно поинтересовалась, можно ли курить, - и, не дожидаясь разрешения, смачно задымила, стряхивая пепел в пустую сигаретную пачку.

Рядом притулился озадаченный Санек. Голод сыграл с беднягой злую шутку: решив, видимо, что нас и впрямь тут будут кормить, он нетерпеливо барабанил крупными пальцами по голой столешнице, озираясь вокруг с откровенно-предвкушающим лицом посетителя кафе; увы, нигде не было видно ни барной стойки, ни даже скромного раздаточного окошечка. Вконец отчаявшись, Санек с досадой стукнул кулаком по ни в чем не повинной ДСП-шной доске.

- Официант, меню! - не выдержала Эдик, все это время не без насмешливости наблюдавшая за алчной мимикой соседа по столу; пока доживала свой век вонючая «элэмина», она успела вконец освоиться и обнаглеть. Санек предостерегающе пнул ее под столом ногой. Но профессор Калмыков вовсе не рассердился, напротив: снисходительно рассмеявшись - все-таки Эдичка ему нравилась, - он ответил, что и ему эта комната напоминает уютную кафешку, где они в молодости любили сидеть с покойной женой, - однако это всего-навсего мираж утраченного прошлого: столовая, расположенная в соседнем корпусе на первом этаже, откроется только в 12.00…

Аделина расхохоталась: бедный Санек, чьи губы только что непроизвольно и жадно шевелились в такт речам профессора, на этих словах тихо застонал от разочарования - и упал головой на стол.

В тот день, выражаясь образно, хлеба мы так и не получили - зато не остались без зрелищ. Те были представлены экстравагантной, завернутой в цыганистый, черный в алых маках халат, густо загримированной пожилой брюнеткой, которая, ерзая на расшатанном венском стуле (профессор, невесть где добывший эту роскошь, заботливо установил ее в центре подиума), охотно делилась с нами своими горестями. Лечь в клинику, призналась она, ее уговорила дочь - «хорошая девочка, но немного нервная», органически не выносившая обычая Ирины Львовны вокализировать по ночам под аккомпанемент старенького фортепиано (Санек и Эдичка тихо захихикали) и почему-то особенно бесившаяся при звуках лучшего, любимого ностальгического хита из репертуара Клавдии Шульженко - «Три вальса». Тут она расправила плечи, одернула на коленях халат, выразительно откашлялась и в обступившей ее гнетущей тишине вдруг запела:

«Помню первый студенческий бал

Светлый, праздничный актовый зал,

Помню голос, такой молодой…» -

Голос у нее оказался хоть и пронзительный, но довольно-таки приятный и чистый; как бы аккомпанируя себе, она с силой ударяла растопыренными, чуть согнутыми пальцами по коленям:

«…- Что? Да. Что?.. Нет!

У Зины - красивые руки?!

Тридцать пять ей?!! Это бред!!..

У нее уже внуки!!!