Профессор Влад

Только теперь, сама будучи без пяти… нет, без десяти минут дипломированным специалистом, я могу в полной мере оценить тонкость и красоту замысла, за осуществление которого Оскар Ильич тут же взялся, засучив рукава - обтрепанные и полинявшие рукава застиранной блекло-голубой рубашки, из года в год служившей ему чем-то вроде домашней униформы. Не сосчитать, сколько долгих часов он провел на паласе между тахтой и журнальным столиком, в излюбленном месте моих игр, застыв в неудобной позе и терпеливо дожидаясь, пока я перестану его чураться и приобщу к сонму своих любимцев (замусоленная катушка белых ниток, шатающаяся ножка стула, мамины стеклянные бусы и проч. и проч.). В конце концов неподвижность довела подвижника до судорог, но цели он достиг. Спустя два месяца Ося решился, наконец, признать себя живым, органическим существом, быстро-быстро зашевелив пальцами рук. Ребенок удивился, но проглотил пилюлю. Еще месяц ушел на то, чтобы добавить к безмолвному языку предметов (к тому времени он овладел им в совершенстве!) грубые, но внятные звуки человеческой речи. И какой же был у них праздник, когда Юлечка, хоть и слегка шокированная, начала понемногу отвечать своему новому другу-оригиналу разными «гу-гу» и «ба-ба»! Хрестоматийное слово «мама», что выудил из меня Ося после двухнедельных усилий, стало ему лучшей наградой за перенесенные лишения: уж теперь-то он мог с полной уверенностью выложить карты на стол.

Трудно сказать, обрадовались родители или огорчились, когда Оскар Ильич, потрясая ксерокопиями научных статей кандидата мед. и псих. наук В.П.Калмыкова, открыл им, что, по новейшим исследованиям, аутизмом страдали даже такие великие люди, как Агата Кристи, Александр Пушкин и Адольф Гитлер; бесспорно одно - отлично ориентируясь в точных науках, они зато смертельно боялись всего, что казалось им малопонятным и труднообъяснимым, а теперь заодно и меня с моим загадочным недугом. Итак, положение дяди Оси, как он и ожидал, переменилось в одночасье. Еще вчера - забитый, путающийся у всех под ногами приживал, он вдруг непомерно вырос в глазах семьи, трагически не умевшей достучаться до сознания больного ребенка и слепо верящей, что это под силу ему - нелепому, туповатому, вечно чем-то ошарашенному студентику, а все-таки профессионалу. В кои-то веки слово «психолог» зазвучало в нашем доме уважительно, без «…олуха» на конце. Дядя ликовал.

То были, пожалуй, счастливейшие дни его юности: хозяева, насмерть запуганные зловещими наукообразными терминами, особо не досаждали ни ему, ни дочурке, и о переезде в общагу речь больше не заходила. Успехи наши, меж тем, неуклонно росли. К четырем годам я уже лопотала вовсю; к пяти научилась считать до ста и орудовать ложкой и вилкой; к шести читала по слогам и рисовала цветными карандашами веселых Колобков, - а в семь, как и положено нормальному ребенку, пошла в школу. Кажется, именно с этого момента я и начинаю себя помнить.

2

Как бы ни складывались впоследствии наши отношения с дядей - а они, как вы вскоре увидите, были непростыми - факт остается фактом: того, что он сделал для меня - никто не сделал (кроме разве что Влада. Но об этом позже!). И, как бы я не презирала его за позднейшую вину передо мной, кое-что я никогда не забуду - например, как он тратил массу времени, пытаясь привить мне важнейшие социокультурные навыки. Мы ходили по магазинам за продуктами и в сберкассу - оплачивать хитроумные квитки; катались по всей Москве на трамвае, автобусе, троллейбусе, такси; проводили время в театрах, кино, библиотеках, музеях, непременно обсуждая потом все прочитанное и увиденное… Излюбленным местом моего культурного досуга были дома-музеи великих творцов прошлого - огромные многокомнатные, многоэтажные квартиры с уймой славненьких говорящих бытовых мелочушек (среди них я чувствовала себя как дома и вместе с тем как будто попала на волшебный карнавал!). Кажется, дяде Осе они тоже нравились - как-то раз он с горьким вздохом произнес: «Да уж, в такой-то квартирке всем хватит места». А вот насчет Третьяковской галереи наши мнения разошлись: к примеру, громоздкие и неясные портреты, которые я долгое время считала копиями с одной картины, пока не додумалась прочитать подписи под рамами, не вызвали у меня ни малейшей симпатии, и я не понимала, что заставляет дядю Осю подолгу простаивать перед ними, раздраженно отмахиваясь, когда я нетерпеливо дергаю его за рукав.