Профессор Влад

В свою очередь и я приглашала его на экскурсии в свой маленький мирок, волшебное царство предметов, где я была всевластной государыней и где каждый подданный был у меня на особом счету. Ложась щекой на жесткий, упругий палас, красный с темно-багровыми разводами, я тут же узнавала в усатое лицо каждый завиток ворса. Еще симпатичнее была металлическая, напоминавшая лабиринт, конструкция батареи, отдельные части которой хоть и казались на первый взгляд похожими, но все-таки сильно рознились между собой расположением присохших волосков и застывших капелек кремовой краски, по которым я, даже закрыв глаза, с легкостью могла распознать на ощупь каждый фрагмент (если, конечно, не слишком сильно топили!). Но истинными моими фаворитами были мамины бусы - нанизанные на леску круглые, крупные (а мне казавшиеся огромными!) тяжелые шарики голубого стекла, в тени выглядевшие нежно-матовыми, но, если смотреть через них на солнце или на лампу, сиявшие так, что плакать хотелось от невозможности выразить эмоциональное потрясение, которое вызывали во мне эти голубые солнца. В избытке чувств я могла перебирать их в руках часами, забившись в любимый угол между тахтой и журнальным столиком.

С этими бусами у нас была связана забавная игра: отвернувшись так, чтобы я не могла видеть его манипуляций, дядя Ося тщательно прятал ожерелье в широких взрослых ладонях, оставляя на виду одну бусину, которую и демонстрировал с хитроватой улыбкой: - Ну, какая по счету?.. - Мне эта забава казалась простой и незатейливой - едва взглянув на пленницу, я тут же называла ее имя: третья от застежки, пятая от застежки, восьмая от застежки, всегда безошибочно, - но глуповатого дядю она всякий раз повергала в священный трепет:

– Как это ты угадываешь? - недоверчиво спрашивал он, глядя на меня почти с ужасом. - Они же одинаковые по размеру!..

В один прекрасный день ему пришло в голову, что у меня, похоже, открылись «аномальные способности»; задумав развить их, дядя Ося купил в киоске «Союзпечать» близ дома колоду карт и несколько дней подряд «испытывал меня на ясновидение»: выложит их на палас «рубашками» кверху - и нудит-нудит-нудит, требуя, чтобы я назвала статус или хотя бы масть коронованной особы, уткнувшейся лицом в темно-багровый ворс… Увы, я ни разу не отгадала правильно, что яснее ясного показывало: никаких «эдаких» способностей у меня нет. Оскар Ильич был удивлен и разочарован. Я объяснила, что все проще, ожерелье - моя давняя любовь, я знаю в лицо каждую бусинку, каждую царапинку на ее поверхности и каждый пузырек воздуха внутри. Мало что поняв - кроме того, что искать во мне «феномен» бесполезно, - дядя Ося махнул на «все эти глупости» рукой и обучил меня карточным играм в «дурака» и «пъяницу», - что в некотором роде было печальным пророчеством его судьбы...

То есть запил он много, много позже; а вот дураком был уже сейчас. Даже я своим скудным аутичным умишком понимала: дядю надули. Мои пусть и впрямь недюжинные успехи в «освоении реальности», которыми он так гордился, вовсе не прибавили ему ни устойчивости, ни уважения: неблагодарные родственники щадили Осю, пока необходимость в нем была налицо, но с тех пор, как я пошла в школу, ими вновь овладел нездоровый скепсис. Все чаще в доме происходили бурные ссоры; десятая моя весна стала, пожалуй, их пиком; заводилой обычно была мама, нападавшая на родного брата с присущей ей грубостью и беспардонностью:

- Что ж ты такой лох? - кричала она (ужасно мерзким тоном - даже меня, ребенка, слегка коробило). - Приоденься! Выведи прыщи! - В ответ Оскар Ильич ворчливо огрызался: может, у кого-то и есть время для личной жизни и всяких там амурных похождений, а у него, между прочим, больной ребенок на руках... Какой ребенок?.. Да ваш, ваш несчастный ребенок, которого вы, умные физики-математики, спихнули на плечи дяди. Где бы он был сейчас, ваш ребенок, если б не глупый гуманитарий Оська?.. (Уже тогда у него появилась дурацкая привычка уничижительно говорить о себе в третьем лице). В какой дурке он пускал бы слюни?! Что, не знаете?..

Он врывался в гостиную, где я, сидя за большим, застеленным клеенчатой скатертью столом, прилежно делала уроки; он хватал мой портфель и начинал лихорадочно перетряхивать его в поисках школьного дневника. - Что, взяли?! - ликующе кричал он, тряся дневником так, словно ждал, что из того вот-вот посыплются пятерки (училась я и впрямь неплохо: врожденная гипермнезия - счастливая способность запоминать с одного беглого прочтения несколько страниц наизусть - всегда меня выручала!). На какое-то время в семье воцарялся мир, но потом все начиналось сызнова. Мама, еще в детстве изучившая нехитрый букварь братниных слабых мест, ухитрялась подбирать именно те нужные слова, что жалили особенно метко, - она уже не верила в мою болезнь; папа делал вид, что он тут не при чем, но по его двусмысленной улыбке было видно, на чьей он стороне. Униженный, опущенный, дядя шел ко мне - единственной, от кого не ждал подвоха, - и уныло предлагал «перекинуться в картишки».