Проглоченный

Ставни закрыты. Мы занялись своими делами, человеческими и деревянными. Покуда я столярничал, он, с моего позволения, играл с моими инструментами. Вот список его первых друзей:

* * *

Мячик

Погнутая ложка

Ржавая стамеска

Молоток

Затупившаяся ножовка

Вскоре стемнело, и мы оба примолкли. Я ненароком поглядел на него. Он затих, и я даже подумал, что он опять вернулся в предыдущее состояние бессловесного чурбачка. Я решил, что он утратил умение двигаться. На какое-то мгновение я даже умилился перемене, словно мне следовало почувствовать огорчение, нежели облегчение. Но после долгой паузы он вновь заговорил; он просто не мог долго хранить молчание, ибо молчание не было свойством его натуры. Сначала я не понял, что это за звуки, уверенный, что это поют половицы, когда я шагал по ним, – под моей тяжестью, понимаете ли, они обрели голос, не сами же они заговорили. Но и потом, когда я собрался спать и остановился у кровати, скрип не стих. Я прислушался.

– Где я буду спать? – спрашивал он.

– Спать? Будешь спать там, где я тебя оставил, на своем крючке. А ну-ка спать! Что за выдумки! Ты же не можешь спать. Это свойство животных.

Вопль. Громкий скрип дерева. Я расслышал в скрипе слова.

– Кто же я такой?

– Ветка! – сказал я. – Сук. Обрубок.

Гневный скрип.

И снова вопрос, гораздо тише:

– Но кто же я?

И я подумал: ты – нечто невозможное.

Я сделал что-то не то. Монстр, подумал я. Ужас!

– Дорогой, – наконец выдавил я, – ты просто кусок дерева.

* * *

Я устроил ему кроватку в небольшом деревянном коробе и дал полотенце вместо одеяла. Теперь я думаю об этом с радостью. Он был несказанно счастлив, этот чудак. Вскоре он закрыл глаза. Я наблюдал за ним. Мне даже показалось, что его маленькая грудь поднималась и опускалась. Он куда приятнее, подумалось мне, когда лежит спокойно и не голосит. Мне так понравилось на него смотреть, что я взял карандаш и нарисовал его, лежавшего неподвижно, словно бессловесное чучело, вроде витринного манекена. Фиктивный человек. Но я рисовал его так, будто это был спящий ребенок. Искусно вырезанная фигурка, похвалил я себя. Моя лучшая работа. И чем дольше я глядел на него, лежавшего неподвижно, тем больше он напоминал мне маленького мальчика. Много позже, когда мне пришлось поместить его лицо рядом с лицом живого человека, сходство не оказалось столь убедительным. А когда сравнивать было не с чем, вполне можно было поверить в его одушевленность.

Какое же чудесное изделие я создал! Какое творение! Воистину ожившее дерево. И вдруг я ощутил гордость за самого себя, за свое творение. Я почувствовал себя исполнившим свое предназначение. Глупец.

– Это мое творение, – прошептал я.

* * *

На другой день я не стал отпирать дверь и открывать ставни. Я еще не был готов дать ему свободу – кем бы он ни был. Когда я проснулся утром, оказалось так странно увидеть, что он еще жив. У меня словно гора с плеч упала! Он играл с вещицами, которые я ему дал.

– Я разговаривал с ложкой, – сообщил он, нарушив покойную тишину. – Я обменялся парой слов с молотком. Я пооткровенничал со стамеской. Послушай, я знаю, что на уме у твоей ножовки.

– О чем ты?

– У них есть тайный план. Вот о чем.

– У них? План?

– Именно! Они планируют мятеж. Ты знал, что твой карандаш тебя терпеть не может?

– Как так? Это же обычный карандаш.

– Но он мне все рассказал!

– Неправда.

– Это слова карандаша. Его зовут Эрнесто. В нем сохранилась частица предыдущей личности, в бедняге карандаше. Думаю, раньше он был гораздо выше. А ты его укоротил, постоянно затачивая. Ты превратил бедного Эрнесто в коротышку.

– Ложь! Ты лжешь!

– Нет, я говорю правду, – настаивал он, и в тот момент кое-что случилось.

Могу поклясться на Библии, я не вру, клянусь!

Нос – нос деревянной куклы, и так изрядный – вдруг удлинился!

О, непослушное дерево! О, непонятная жизнь!

– Правду. Правду. ПРАВДУ! – продолжало деревянное изделие, точно не замечая, как жутко растет его нос.

Некоторое время я наблюдал, как этот нос удлинялся и толстел, так что я испугался, что он упрется в стену. Нос вырос настолько, что его хозяин потерял равновесие, качнулся и упал вперед. Что за уродство! Что за скверный отросток! Мерзкое зрелище. Я не на шутку перепугался.

Я вытаращился на этот нос, на эту мерзость, недостойную жить, но живую, и в ужасе завопил.

И, словно откликаясь на мой вопль, ибо ужас, как вам должно быть известно, весьма заразителен, мое изделие само пришло в ужас. И завопило следом.

А-а-а-а!

А-а-а-а!

– Что такое? – кричал он.

– Не знаю… Твой нос!

– Останови его! Прошу, останови!

– Но я не знаю как.

– Он мне неприятен.

– Это была мертвая древесина, – сказал я. – Я уверен. Ничего не понимаю. Нос в одно мгновение вырос так, как дерево растет несколько лет.

– Помоги мне! Он такой тяжелый!

– Думаю, он перестал расти.

– Он такой длинный!

– Наверное, я смогу его укоротить.

– Как Эрнесто?

– Деревяшка, – начал я опасливо, потому как я начал бояться неодушевленных предметов, – этот карандаш действительно зовут Эрнесто?

– Да, а мячик зовут Паоло. Так он сказал.