Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.)

Резкой критике подвергалась в «Новом граде» и капиталистическая система. Многие авторы – Бунаков, Федотов, Степун, В. Н. Ильин и др. – писали о кризисе капитализма, об атомизации личности, о несовместимости иррациональной глубины человеческой личности с иррациональным сознанием, об индивидуализме, машинизме, способствующем разрыву с исконными патриархальными традициями, а также духовно-нравственному обнищанию.

Степун видел в капитализме развитие безнравственности. Капиталистическую культуру с ее хищничеством и безудержной погоней за приобретательством он рассматривал как растление личности[106] и категорически возражал против капиталистического устройства России.

Картину европейской политической жизни существенно дополняли фашистские государства Италии и Германии. Фашизм как феномен социально-политического устройства привлекал пристальное внимание эмиграции. Одни видели в фашизме спасение от коммунизма, другие считали, что коммунизм избавит Европу от фашизма. Степун обе позиции считал наивными и не соответствующими истинному положению дел. Он стремился постичь явление фашизма, понять его сущность и тенденции развития.

Современные диктаторские режимы Степун и его единомышленники рассматривали как прямое порождение демократий, как «блудных сынов, происходящих от демократических грехов и пороков». Они отдавали дань Веймарской республике, молодой немецкой социал-демократии, которая «не допустила якобински-большевистского срыва революции», проявила готовность к жизнеспособности, терпимости, чувству меры и т. д. Однако сосредоточенность лишь на бытовом устройстве рабочего класса являлась недостаточной. Немецкая социал-демократия оказалась бессильна выполнить свое предназначение, осознать необходимость «перестроить старый мир», духовный и культурный облик рабочего класса. Причину этого новоградцы видели в провинциализме официозно-марксистского миросозерцания, в нечувствительности и враждебности марксистских вождей к основам духовной и социальной жизни, «к Богу и родине», «к нерасторжимой связи крови и духа и мистике власти» и в мещанском укладе большинства социал-демократов, «жаждавших успокоения и тишины в эпоху землетрясений и смертей»[107].

Для Степуна было очевидным, что победа национал-социализма определялась не «силой и глубиной гитлеровских идей», а запросами германского духа. Национал-социалисты «предали новое, порожденное войной религиозное ощущение жизни», «правду» пореволюционного ощущения нации и свободу. Опасность фашизации Степун усматривал и в евразийской идеократии, называя ее «красным фашизмом», сочетающим «азиатское» презрение к личности с «лютым» отрицанием всякой свободы во имя титанического мессианизма одной шестой мира, с однопартийной историософией и с православным бытовым исповедничеством.

Особую «порочность» и опасность фашизма журнал видел не столько в ограничении политических свобод, сколько в его ненависти к свободе как к духовной первоприроде человека и в равнодушии «к качественной единственности всякой человеческой личности», в стремлении «превратить людей в кирпичи, в строительный материал государственно-партийного зодчества». В превращении человеческой личности в послушное орудие тоталитарной власти новоградцы усматривали проявление «лжецерковной, лжетеократической природы».

Общей чертой «идеократий» Степун считал отрицательное отношение к христианству, к человеку и его независимости. Едиными для этих идеократий являлось устремление «к какой-то монолитно-целостной истине», стирание граней между государством и партией, партией и народом, политикой и культурой, наукой и пропагандой, агитационной ложью и безусловной правдой. «Все сливается, – подытоживал он, – в неустанно вертящийся круг сплошных отождествлений»[108].

Свою задачу новоградцы видели в том, чтобы большевиков сменил не националистический фашизм в виде евразийцев, а человеколюбивый ново-демократический строй. Только христианство «может дать крылья рождающейся социальной демократии» и спасти саму демократию и ее культуру от фашизма.

В 1934 г. Парижский пореволюционный клуб российской эмиграции разослал русским писателям и ученым анкету со следующими вопросами: имеет ли всякий великий народ некую историческую миссию, свою национально-историческую идею, в чем ее сущность и какова ее «проекция на действительность», то есть на государственное и социальное устройство постбольшевистской России. Степун отвечал: он не сомневается в том, что русский народ имеет свои великие идеи и свою трудную миссию.

Позитивный смысл русской идеи он видел в «ревностном блюдении образа Христа и опыта христианства» и отмечал, что все подлинное и органическое русское творчество проникнуто этим смыслом. Он полагал, что «идея и миссия России заключается в том, чтобы стоять на страже религиозно-реальной идеи и всюду и везде, где только можно, вести борьбу против ее идеологических искажений». Эти искажения он видел и в советской атеистической России с ее «идеологическим засильем», и в странах Запада, которые также были «опутаны» идеологией[109].