Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20–30-е гг. XX в.)

Самую сложную задачу Степун видел в развенчании психологии рабочего пролетария, мифологии марксизма и большевизма. Разработка природных богатств, строительство фабрик и заводов должны осуществляться, по мысли Степуна, при другом мировоззрении: чувстве национального достоинства русского человека, способного к красоте и поэзии и свободного от догматизма[117].

Степун касался и национального вопроса в России. Он называл себя «державным» государственником. Для российского государства он признавал центральное значение русского народа, подчеркивая «русскость» как качество духовности и своеобразный стиль русской культуры. Тезис «культурное самоопределение национальных меньшинств» вызывал у него отторжение. Этот тезис он считал «заветным» для всей русской демократии, как либеральной, так и социалистической, и как государственник не разделял.

В одном из очерков блестящего труда «Мысли о России» он описывал свой приезд в Ригу после Первой мировой войны: «За годы войны этот, всячески чужой, благоразумный город медленных, скрипучемозглых латышей, онемеченных европейских купцов и офранцуженных немецких баронов как-то странно сросся с душой». Степун вспоминал, как он в составе своей воинской части защищал Ригу под Митавой, на реке Эккау, у «Олая», как гибли русские военные и попадали в плен к немецким войскам. Провозглашение Латвии независимым государством после поражения Германии он рассматривал «не как утверждение политической мощи России, а как результат ее немощи и падения». Он испытывал чувство «острой патриотической обиды, не за народ русский, не за идею и не за душу России, а за ее поруганную государственность». Ответственность за государственные потери России он возлагал на легкомыслие и легковесность в русских чувствах и умах[118].

Подобные ощущения Степун продолжал испытывать и позднее. В 1965 г. он опубликовал в «Вестнике РСХД» небольшую статью под названием «Нация и национализм». В этой статье он выражал сожаление, что в эмиграции происходит денационализация, что великороссы, украинцы и белорусы «не чувствуют себя объединенными общим знаменателем русскости» как своеобразные числители всероссийского государства, что у молодого поколения исчезает чувство принадлежности к своей нации[119].

Степуна как религиозного мыслителя и философа, склонного к аналитическому восприятию духовного мира, особенно привлекали проблемы общественного сознания. Эту тему своими суждениями обогащали многие мыслители эмиграции, в частности, о психологии эмиграции писали Бердяев, Лосский и др. Но Степун был одним из немногих эмигрантских деятелей, кто глубоко понял значение и определяющую роль общественного сознания и создал объемное и целостное представление о сознании эмиграции и, соответственно, о ее способности вести действенную борьбу с большевистской Россией. Проблема общественного сознания, глубоко осмысленная Степуном, действительно являлась ключевой проблемой поведения эмиграции и ее возможного участия в деле освобождения России.

Степун определял две формы эмигрантского антибольшевистского сознания – дореволюционное и пореволюционное. «Во всех разговорах, при всех встречах с душевно близкими людьми, – вспоминал он, – мучительно ощущалась все та же самая проклятая, почти неразрешимая трудность проблемы большевизма – требование, чтобы она была разрешена во всех плоскостях, не только в политической, но и в нравственной, и в религиозной…» Вопрос о большевизме для эмиграции «вопрос далеко не только политической целесообразности, но и всей нашей целостной сущности»[120].

Дореволюционное антибольшевистское сознание особенно ярко отразилось в правой, монархической и обывательской эмиграции. Сущность дореволюционного сознания Степун видел в упрощенном ощущении большевизма как отрицания подлинной России и подлинной революции, а также в игнорировании каких-либо успехов Советской России в разных областях хозяйственной и общественно-политической жизни. Представители этой формы сознания, по словам Степуна, были «людьми внутренне глухими к сложнейшей теме большевизма, не чувствовавшими ее глубокой укорененности в русской душе и русской истории, ее провиденциальности для наступающих судеб всего человечества, ее громадного размаха и тончайшего соблазна»[121]. Эти люди, продолжает Степун, хотят жить прошлым. «Я не отрицаю не только права помнить о прошлом России, – размышляет он, – но считаю эту память прямым долгом каждого русского человека. Память – величайшая духовная сила, в ней основа всякой традиции, всякой культуры, она же и мерило человеческого благородства». Но вечной ли памятью определяется отношение эмиграции к старой России? – вопрошает Степун. Вечная память не спорит со временем, потому что она над ним властвует, возвышается над всеми ее измерениями, над прошлым, настоящим и будущим, и в ней совмещаются явления, которые во времени боролись друг с другом. Дореволюционное сознание обладает пафосом пристрастных и корыстных воспоминаний, отличаясь от пафоса вечной памяти[122].