Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

Пётр Иванович в этот момент словно преобразился, превратившись из ворчливого вредного дядьки в само воплощение любви и заботы. Быстрыми шагами приблизившись к младшей дочери, князь внезапно подхватил её на руки и закружил по комнате, а та лишь мило, по-детски, засмеялась. Настя была единственной его дочерью от любимой женщины и, должно быть, поэтому Пётр Иванович относился к ней с наибольшей нежностью.

 — Познакомься, Настенька, с братом и сестрою старшими, Александром Петровичем и Павлой Петровной. И с твоим будущим учителем музыки, маэстро Марией Александровной Кассини.

Настя была в восторге, когда Пётр Иванович подарил ей настоящую флейту, даже попыталась сыграть не ней набор нот, но отец с усмешкой забрал у неё инструмент.

 — Всему своё время, дитя моё. Совсем скоро ты начнёшь постигать музыкальную грамоту, а обучать тебя будет Мария Александровна. Слушай маэстро внимательно и уроки выполняй с прилежанием.

Как сообщил пару недель назад Пётр Иванович, князь фон Гольдберг к середине ноября пришлёт в Россию нескольких музыкантов, в том числе и флейтиста. Пока что Насте и Даше предстояло изучать сольфеджио, гармонию, вокал и игру на лютне под руководством Доменики.

Княжна с любопытством взглянула на Доменику, а та лишь мило улыбнулась ей. Думаю, они смогут найти общий язык. Вот только какой?

 — Маэстро пока не говорит по-русски, но вы вполне можете беседовать на французском, — объяснил князь.

Отпустив Настеньку с Софьей Васильевной пить чай на веранде, Пётр Иванович, однако, задержал на пару слов свою сестру:

 — Хотел поговорить с тобой, Ефросиньюшка. Дочь моя старшая в монастырь просится, отвези её после крещения и с матушкой Феодорой познакомь.

 — Как тебе будет угодно, — с ничего не выражающим холодным взглядом ответила Ефросинья Ивановна, в очередной раз явив образец фосфоринской немногословности и низкого уровня эмоциональности.

Да, видимо, князь не дурак и прекрасно понимал всю нелепость брака Паолины и Стефано, которые, по сути были друг другу не нужны. Стефано нужна другая женщина, Паолине же — нечто более возвышенное.

На следующее утро мы с Петром Ивановичем отправились в церковь, дабы наконец-то принять участие в долгожданном таинстве покаяния и причастия. Готовились к ним мы ещё с вечера, когда часов в девять князь пришёл за мной в мою комнату, и мы вместе проследовали в специальное помещение, предназначенное для молитвы. Он читал вслух, а я повторял за ним про себя и чувствовал, насколько сходны в своих грехах два абсолютно разных человека. Только в тот момент я понял, что зря осуждал полноценных людей за их низменные страсти, сам-то я чем был лучше? Они не могли сдержать своё сексуальное желание, я не мог сдержать своё высокомерие и гордость.

Перед литургией я, по приказу Петра Ивановича, надел тот белый костюм, в котором присутствовал на приёме в Милане. Я волновался и не знал, как вести себя. Но в то же время желание наконец-то признаться в своих поступках перекрывало всё.

В тот день я, безо всякого опасения, выложил незнакомому человеку всё, что мучило меня эти годы и не давало жить спокойно. А также то, что наконец-то дошло до меня во время богослужения в Колизее. Священник, оказавшийся не древним почтенным старцем, а достаточно молодым человеком с тёмно-русой бородой и добрым спокойным взглядом, внимательно выслушал меня и посоветовал, что делать дальше. Увы, эта беседа не предназначена для посторонних и навсегда останется при мне. Но я наконец-то сбросил тяжесть с плеч и увидел направление для своего развития.

Непривычной особенностью церковного хора являлось то, что в нём не было ни женщин, ни «виртуозов». Пели взрослые мужчины и маленькие мальчики. Песнопения же отличались крайней простотой и некоей архаичностью, как позже объяснил мне Пётр Иванович, это были произведения ещё византийских авторов. В те времена в церковных хорах ещё не звучали привычные нам торжественные и сложные песнопения Бортнянского, Бахметьева, Дегтярёва, русская музыка ещё не достигла своего расцвета. Это произойдёт гораздо позже, а пока я довольствовался тем, что слушал тихое и чистое пение маленьких ангелов. Не такое мощное, как у «виртуозов», но более бесхитростное и искреннее.

Из церкви я вышел в необычайно светлом и радостном настроении, мне даже хотелось прямо сейчас что-нибудь спеть, мне казалось, что я смыл с себя тонну дёгтя и наконец-то вдохнул полной грудью. Однако моё восторженное состояние было резко испорчено. На паперти, как это обычно и бывает, толпились нищие. Причём, некоторые из них, по словам Софьи Васильевны, были юродивыми. Так и сейчас, когда Пётр Иванович щедрой рукой раздавал им милостыню, я заметил, что на меня как-то странно смотрит один человек — небритый, грязный, в старом халате и повязанном на голове платке.

 — Это Тришка, здешнее светило, — с некоторой усмешкой объяснил князь. — Рассказывай, Тришка, что у тебя на этот раз?

Странный Тришка посмотрел на меня исподлобья, а потом вздохнул и задумчиво сказал: