Прогресс

От издателя заметим, что без последующих записей вполне можно было бы обойтись, но они объясняют некоторые детали пути дальнейшего сюжетного хода поэмы. Повествование идет от первого лица, именно так, как диктовал своему крепостному писарю Александр фон Штейнц, русский дворянин, фамилия которого берет истоки в Остзейском дворянстве Балтийского побережья, которое обосновалось в землях Российской державы, благодаря ратным подвигам его предков на государевой службе, при царе Алексее Михайловиче. Кровь Тевтонских рыцарей полюбовно влилась в жилы потомков многодетной княжны, красавицы Марфы Колубакиной, и не раз окропляла землю в защиту государства Российского. Потомки Марфы и Отто, сероглазые и русоволосые, с прямыми переносицами и слегка раздутыми крыльями носа, жесткими подбородками с деликатной ямочкой по середине, переходящей в легкую припухлость рта, мимика которого мгновенно меняла лицо в зависимости от настроения, передали своему последующему поколению элегантную стать, внешнюю похожесть, склонность к подагре и необычайное упрямство во всех начинаниях.

Из секретного архива.

С отцом мы виделись не часто. Каждая встреча вспоминается как наяву. По службе он всегда был в разъездах и, появившись в именье, закатывал пир. Собирались его сослуживцы и друзья. Мама радовалась, как маленькая. Этикета никакого не соблюдалось. Мама, всегда строгая и серьезная, позволяла целовать себя не только в руку, но и в щеку. Мои младшие сестренки, Маша и Наташа, прыгали вокруг мундиров, пытаясь обратить на себя внимание. Каждый норовил меня потискать, но я держал дистанцию и отделывался достойным наклоном головы. Пусть Егорку мусолят, а мне уже семь исполнится в апреле.

Все, чему меня обучал Поль-гувернер, шло насмарку. Говорили только по-русски, иногда переходя на немецкий вперемежку с французским. Это происходило в каких-то экстренных случаях, мне тогда не понятных, и носило очень бурный характер.

Однажды утром с папа мы сели в бричку и поехали, как он сказал, по очень важному делу. Для меня это было счастье, трястись в рессорной с опрокинутым верхом, подставляя лицо под воздух, смешанный с солнечными лучами и давясь смехом в колючее сукно шинели папа. Не помню как, но заснул от счастья и проснулся, когда тряска закончилась, и Ванька крикнул:

– Эй, служивый, кудысь двигать на Упорой, по левою руку от столба, или по правую?

– Держись на храмову главку, – отвечал встречный, – дальше по-над берегом Упоройки, апосля маленько в сторону.

Ванька легонько тронул.

– Папа, – спросил я, – Что за название такое, Упорой, и куда мы направляемся?

– Едем мы с тобой, Алексаша, – он всегда меня так называл в хорошем расположении духа, – по большой Киевской дороге. До Орла отсюда примерно сто верст, по пути у нас будет храм святого пророка Илии. Ветхозаветный пророк был вознесен живым на небеса, за добрые дела его и чудеса, сотворенные во имя Господа.

– Много ли чудес надо совершить для такой благодати? – удивился я.

– Вся его жизнь – бесконечный подвиг праведности перед Богом, он мог ниспослать огонь на землю, исцелить страждущего, покарать идолопоклонников и воскресить землю от засухи. В храме находится антиминс со святыми мощами.

Мы доехали до храма, где встречал нас отец Серафим при полном облачении, но прижать к губам антиминс нам не удалось, так как на это имеют право только люди духовного звания. Серафим благословил нашу дорогу, ведущую к усадьбе графа Милорадовича.

Невнятно помню дорогу, по которой мы ехали после. Папа был так многословен и рассказывал про яблоневые сады и поля, где колосится рожь, которая больше нигде так не родится, как на полях его соратника по Суворовским баталиям, про какие-то агрономические достижения его крестьян, собиравшим неслыханные урожаи, благодаря участию в земледелии каких-то просветленных людей. Он говорил о преобразованиях, необходимых для развития, чего-то мне не понятного, и о доблести нашего российского воинства. Последнее мне было очень понятно, и я представлял себя в полном обмундировании, при эполетах и орденах впереди всей армии, переходящей Чертов мост.

Военные мундиры меня окружали с рождения. Знаки воинского различия я начал отличать прежде, чем начал говорить, а считать меня выучили прежде, чем читать, поэтому мне было понятно, что чину генерала может быть достоин офицер очень преклонного возраста, ну, скажем, лет тридцати-сорока. Именно эти старики меня тискали во время отцовских сборищ, срубали саблей пепелок на вытянутой руке и сбивали выстрелом с десяти шагов яблоко с головы папа. Я жадно вдыхал аромат их раскуренных трубок, сожалея о том, что мне никак невозможно до определенного возраста отведать вкус шампанского, но предвкушая счастье верховой езды, когда из конюшен выводили наших рысаков, и все неслись по полям и весям сломя голову. У меня тоже была своя лошадь, которую звали Русь. Папа утверждал, что имя лошади должно отображать ее характер. Моя была очень послушна, спокойна и размена в езде, но могла проявить норов под чужим седоком. Бывало, что опытные наездники не могли совладать с ее норовом.