Прогулка под деревьями

Вскормленный темнотой, но наделенный речью
и перетирающий ту же безвкусную жвачку мрака,
неимущий, бессильный, опершийся на руины дождя,
я держусь за то, в чем вправе не сомневаться,
за свое сомнение и, жилец нежилого мира,
                                                         не устаю смотреть
и берусь говорить наперекор смерти
под ее же диктовку. Я и среди крушения не закрываю
глаза и вижу весь блеск моего крушения,
всю отдаленность земли,
всю глубину времен с ее слабым
светом, нестерпимую нежность,
крыло под темным покровом туч.
Темнота придает мне зоркость,
и невозможное, подступающее из самых глубин дня,
и победоносный, наглый, убийственный пепел,
                                                             врывающийся
из самых глубин души, не лишают меня речи,
а диктуют, за неимением лучшего, новые
фразы, и вот я нащупываю путь сквозь давно
                                                     отзвучавшие слова,
сквозь разруху давно отзвучавших строк,
где нет ни малейшей поддержки, нет ни малейшей вехи —
только возможность ошибки,
только немая тьма без единого огонька.

* * *

Я говорю ради этой тени, уходящей вместе с закатом,
или это она сама поет перед тем, как уйти,
и поступь, уносящая ее в поля,
звучит со всей нежностью отдаления?
Может быть, эта музыка, которая слаще музыки,
и есть разрыв, отдаленность земли,
что-то шепчущей нам с любовью? И есть вот эти минуты,
которые, уходя, обращаются вереницей слов?

Исчезающие не плачут. Они поют.
Деревья, дома, цветы — все одно за другим стирается
вместе с дорогой, где тем же неспешным шагом уходит
                                                                             тьма,
не сводя полузакрытых глаз с бегущей воды.
И там, где она наконец пропадает из глаз,
чуть выше ее, такой легкой, уже исчезнувшей,
высится вздох горы.

* * *

Я вкладываю в твою руку, которая больше не тронет
ни шершавой, ни шелковистой земли, эту страницу,
что-то вроде крыла, что-то вроде белой
путеводной стрелки, светильника или обола.
Против прожорливой бездны у нее нет ничего,
кроме силы невидимого. Сказанное на ней —
по сравнению с громом разрухи всего лишь вызов
со стороны того, что нельзя увидеть, представить
и показать — ни впрямую, ни через образ и что,
                                                            вопреки всему,
я вручаю тебе. Начертанное на ней —
рваный след на снегу, отпечаток пути, гласящий,
что не существует улыбки, которая бы не стерлась,
что улыбка рождается только под топором
времени.

* * *

На липе — золотая отметина.

Так в «Одиссее» ведут на заклание корову с позолоченными рогами.

Все открывается в миг своего ухода, исчезновения. Дерево, сгорающее в огне. Во мне, моими губами, говорила одна лишь смерть. Поэзия и есть голос смерти. Славьтесь, торжествуйте, останки. Сияй, звени, поражение.

Если бы не предназначенный мне конец, я бы так и остался незрячим.

Кружащие или камнем падающие птицы, вас видит только обреченный, исчезающий, медленно переходящий в прах.

Глаз и голос всего, что стерто.

1960

март