Прогулка под деревьями

Иное — вот чего мы пытаемся достигнуть. Как объяснить то, что мы его ищем, не находим и тем не менее не перестаем искать? Нас животворит дух беспредельного. Неведомое есть дух; Бог есть дух. Владеть им невозможно. Поэзия — слово, которое живет и держится этим духом; отсюда ее власть над нами.

Дело поэзии — связывать или, по крайней мере, сближать предел и беспредельность, очевидное и неведомое, дух и форму. Поэтому стихи обращают нас вглубь, к нашей главной, метафизической заботе. Дух движется, стремится ввысь, развеивается, тает; он животворит и ускользает из рук; пытаешься его схватить, а он улетучивается. Тогда изобретаешь язык, где точность соединяется со смутностью, где мера не мешает движению разворачиваться, но лишь выявляет его, не дает потеряться впустую.

Может быть, красота является на свет, когда предел и беспредельность открыты разом, иными словами — когда видишь образы, целиком понимая, что они говорят не все, что они не исчерпываются собой и оставляют место неуловимому. В самом по себе неуловимом красоты нет, по крайней мере — для глаз, как нет ее и в формах, лишенных глубины, полностью раскрывшихся, развернутых до конца. Сочетания же предела и беспредельного неисчерпаемы, отсюда — разнообразие искусства. У Рембрандта на первом плане беспредельное, у Энгра — почти одни формы, отсюда бедность его живописи, при всем мастерстве. У Шардена, у Брака беспредельное, можно сказать, приручено, притушено, как огонь в фонаре. Это тоже еще не все искусство. А в «Божественной комедии» беспредельное задает форму ограниченному, узаконивая настоящую широту взгляда: всем правит исполинская архитектоника целого, всюду чувствуешь необычайное усилие разума, стремящегося вместить Абсолют в форму.

Сколько бы человек ни раздвигал границы, беспредельное не сокращается, иначе оно бы не было беспредельным. Вот в чем ошибка иных новейших умов, которые толкуют беспредельность чисто количественно и верят, будто человек возьмет над ней верх, принявшись — и не без успеха — измерять небо. Но небо служило образом беспредельности только до той поры, пока само казалось беспредельным и недостижимым. Сегодня ничто из видимого не защищено от власти человека; и все-таки воистину невидимое ни в чем не изменилось, не убыло и не ослабело, оно лишь обрело свою настоящую природу, зримого образа у которой нет. Бог сегодня воистину дух и совершенно недоступен образам, разве что негативным. Бог сегодня даже не вправе именоваться Богом. Его больше не считают царем мира.

Это не значит, что форм и пределов, видимого и завершенного не существует. Просто приходится быть как никогда внимательным к словам. На самом деле стоило бы себя спросить, а был ли Бог хоть в какие-то времена могущественней, чем в наши, возвестившие о его смерти?

* * *

Странное чувство.

Я вглядывался в лицо ночи, в самоцветы, украшавшие ее уход. Недосягаемая султанша: нижняя часть лица под вуалью лунной дымки, выжженная, испепеленная красота, уголек костра, которого не коснуться ничьей руке.

* * *

Внешнее, внутреннее; что мы имеем в виду, говоря «внутри»? Где кончается внешнее? Где начинается внутреннее? Чистый лист бумаги — вне нас. А написанные на нем слова? Лист целиком заключен в листе, иными словами — вне меня, но ведь слово не замкнуто в слове. Я хочу сказать, существует оставленный мной знак, но кроме него существует смысл. Сначала слово было во мне, теперь — вовне; написанное, оно напоминает простые завитушки, узор на песке, и все-таки что-то в нем скрыто, доступно только мысли. Мысль и есть «внутреннее», а «внешнее» — это все, на что мысль нацелена, то, что ее волнует, будит. У самой мысли нет ни формы, ни массы, ни окраски; она пользуется формами, массой и красками, играет ими — тут есть свои правила. Все это поразительно. Никакой «сердцевины» внутри нет, по-настоящему внутреннее — это как раз то, к чему подобные обозначения, строго говоря, неприменимы. Да, у нас есть внутренние органы, а у этих органов — их собственная внутренность, но дальше пути нет: эта внутренность еще относится к внешнему, к видимому, к тому, что обладает формой, массой, окраской.

Но то внутреннее, которое противопоставляешь внешнему (говоря, например, о внутренней жизни), — оно ведь не внутри и не снаружи или уж, скажем так, скорее только внутри: словно передающиеся и принимаемые радиоволны, оно распространяется, материализуясь лишь в столкновении с внешним. «Deus interior intimo тео»[29], Господь, который настолько внутри меня, что уже весь внутренний и лишен внешнего. Бог, который внутри слова, Дух. Те, кто имеют дело со словом, ближе других к Богу, а потому обязаны относиться к слову с почтением, поскольку оно передает дух, а не прячет его, не сковывает, не гасит. Слово как проход, как открытый духу путь. Вот почему мы любим долины, реки, дороги, ветра. Они отсылают к духу. Ничто не завершено. Будем же чувствовать это дуновение, видеть мир как мимолетный образ духа.