Прогулка под деревьями

Через некоторое время, пишет Данте, когда он проезжал мимо «светлого потока», его охватило сильнейшее «желание писать стихи», и тут же, как бы сами собой, к нему пришли первые слова канцоны «Donne ch’avete intelleto d’Amore»[139], которые он «с превеликой радостью» и запомнил. Как будто это сам «светлый поток» заставил поэта говорить, а его речь стала подражанием этому потоку, «uno rivo molto chiaro».

май

Италия. В Парме чудесная идиллия, написанная Корреджо для украшения покоев ценительницы искусств, аббатиссы Джованны Пьяченцы[140]. В музее, пережившем чудовищную модернизацию, — какие-то акробатические переходы из железа и стекла, нагромождение труб, не имеющих иной цели, кроме «декоративной», — я задержался у двух поразительных статуй Антелами[141], доставленных сюда из Баптистерия. В находящемся рядом театре Фарнезе готовятся к концерту, в окно зала, как большая птица, вплывает звук арфы. Город полон воздуха, пространства, очарования.

Воскресный вечер в Павии, на большой площади неподалеку от груды камней, превращенной в колокольню. Мирная манифестация студентов в защиту их китайских коллег; на верандах множество ужинающих людей, среди которых юная красавица в таком облегающем платье, что кажется обнаженной. Как бы в дантовское наказание ей, налетает туча насекомых, до того густая и воинственная, что большинство ужинающих укрываются в залах.

Из мест, открытых или снова увиденных в этом путешествии, лучше всех оказались окрестности на обратном пути, за Бриансоном, широкие долины перед Эмбреном, Гапом, а еще больше — район между Серром и Нионом, в котором на закате блеснуло что-то сверхъестественно прекрасное.

июль

Сон. Я собираюсь подняться на гору Блан-де-Шелон, в Вале, которая на этот раз видится каким-то прекрасным белым храмом (может быть, из-за формы, не знаю). Сон обрывается на том, что я осторожно пробираюсь по ступенчатому уступу вроде карниза, который тянется вдоль комнатной стены; мама зовет меня снизу, поскольку я «verstiegen» (слишком высоко забрался), пользуясь словцом Томаса Манна из эссе о Ницше, которое я много лет назад перевел. То, что во сне ко мне вернулось название этой горы, которое ни разу не приходило в голову с тех пор, как я был там ребенком в тридцатые годы у одного моих дядьев в Ла-Саж, странно, но, может быть, оно связано с мысленным возвращением — я как раз комментирую сейчас новое издание моего «Реквиема» — к альпийским пейзажам и к особому удовольствию, с которым я в последние годы прогуливался по этим высотам. Как будто юношеское отвержение мира стерлось, чтобы я смог снова подняться к детству, перешагнув некоторые принципы (по большей части чисто головные: противопоставление языческого моря пуританским горам); как будто давние впечатления, которые я не считал настолько глубокими, наконец вышли наружу.

ноябрь

В последние годы я много читал или перечитывал Жионо[142], и нередко с восторгом, настолько заразительно его удовольствие от рассказа и искусство рассказчика. По воле случая я, только дочитав «Анжело», увидел по телевизору передачу о художнике Браме ван Вельде[143], которого совсем не знал и серьезность, скромность, трудная речь и долгие паузы которого меня поразили. Так оказываешься перед двумя жизненными путями, казалось бы почти не соприкасавшимися, но в равной мере вызывающими ответное восхищение. Неутолимый аппетит к жизни, к ее плоти, блеску у Жионо и этот высохший старик с птичьей головой, говорящий, что внешний мир его не интересует, что, работая, он хочет одного — посвятить себя живописи, по возможности приблизиться к модели, к невидимому образу. Представляя себе после этого, что находишься перед одним из его холстов, но ничего не знаешь об авторе, испытываешь, мне кажется, какое-то колдовское притяжение, в котором нет ничего трагического. То, что я увидел на экране, было наполнено изяществом необыкновенно осязаемых красок; на первый взгляд здесь не было ничего похожего на полотна, где обрели форму невозможность жить, боль, отчаяние, вроде последних вещей Гойи, Ван Гога или Сутина. Слушателям Брама ван Вельде могло показаться, что они открыли художника, который с его живописью находится перед миром один на один, только благодаря ей зависнув над пустотой и готовый рухнуть вниз, если у него отберут кисти.

1990

январь