Прогулка под деревьями

Радостное, даже изумляющее чувство при виде морского берега, который выглядел не таким разрушенным и опустившимся, как сам город, кажется мне более загадочным, может быть, более иррациональным. Словно невидимая волшебница только что прошла, наслав сон среди бела дня на эти низенькие домики; и, вытянувшись вдоль берега, они — вот почему я подумал о «Татарской пустыне» — как будто ждут чего-то неведомого, того, что яркий свет солнца над морем скорее прятал, чем раскрывал. В отличие от первого, это впечатление было рождено чистейшей грезой, но грезой давней, никогда не угасавшей и временами дающей свои плоды. Если бы я мог, как взломщик, прокрасться в эти дома (предположим, среди них еще есть обитаемые), а потом (вещь еще более невероятная) в сон кого-то, кто в этот день и час проводит там долгую сиесту, в сновидениях, которые мне удалось бы там увидеть, было бы наверняка не меньше чар, чем повсюду в мире, — я обнаружил бы в них почти ту же смесь грязи и чуда и, может быть, даже — как знать? — столько же страха и тоски, как в моих собственных.

* * *

Сон. Занятый детской игрой — наугад бросать перед собой камушек или деревяшку и следовать за ними, — я в конце концов сбиваюсь с дороги; поскольку я провожу каникулы в загородном доме моих дяди и тети Ш. и побаиваюсь их сурового нрава, мне не по себе, но потом я утешаюсь, обнаружив телефонную будку, откуда могу позвонить и успокоить их. (Наверно, я позабыл какие-то детали, придававшие сну интерес, поскольку в том, что мне запомнилось, нет ровно ничего особенного.) Раз или два я действительно жил на каникулах в просторном доме этой бездетной пары и не могу назвать те дни очень приятными; дядя обожал порядок и терпеть не мог, когда что-нибудь выбивало его из колеи; больше всего он любил свою мастерскую, где чудесно пахло древесиной и где он что-нибудь пилил или вытачивал, а у меня к этому душа не лежала; я уже тогда предпочитал отличную библиотеку, доставшуюся дяде от его отца, преподавателя словесности, где думал со временем отыскать такие книги, прежде всего — итальянских классиков, которые мне понравятся. Оттуда я чаще всего уносил книгу в деревянную беседку, на самый край большого парка, окружавшего дом, знаменитый тем, что некогда принадлежал известному человеку в истории кантона Во, Луи Рюшоне[181]; альпийские виды, на фоне которых заканчивается мой «Реквием», наверняка были навеяны тем, что я видел тогда из своего укрытия. Еще вспоминаю наслаждение, с которым, благодаря граммофону в гостиной, слушал соль-минорную симфонию Моцарта, но, может быть, с еще большим — «Шаланду» в исполнении Лис Готи[182], еще не подозревая, что живей всего меня, вероятно, волновала тогда переливающаяся женственность ее голоса.

июль

У Ольги Седаковой, русской поэтессы, с которой я имел удовольствие познакомиться в Москве, мне особенно понравилось — насколько я смог, и наверняка не без ошибок, его понять — вот это стихотворение «Надпись»[183]:

Нина, во сне ли, в уме ли, какой-то старинной дорогой
шли мы однажды, как мне показалось, вдоль многих
белых, сглаженных плит.
Не Аппиева, так другая —
ты мне сказала, — это не важно. У их городов
мало ли было дорог,
которые к гробу от гроба
переходили. — Здравствуй! слышали мы, —
здравствуй! (Мы знаем, это любимое слово прощанья.)
Здравствуй! как ясно ты смотришь на милую землю.
Остановись: я гляжу глазами огромней земли.
Только отсутствие смотрит. Только невидимый видит.
Так скорее иди: я обгоняю тебя.

* * *

Серпуха: будто бы цветочная пыльца, цветы из розовых пылинок, и вместе с тем есть в них какая-то шершавость, что-то от рубища, от лохмотьев. Оттенки нищенства? Вот кто она: чудо-нищенка.

август

Всего несколько беглых заметок, только чтобы не забыть. «Цветы на откосе, не знающие росы, участливые к прохожим…» — начало повести Гюстава Ру, которое давно знаю наизусть. Белый с розовым вьюнок, взбирающийся на изгородь, и другой, чисто розовый и более мелкий, малое чудо розового цвета, распустившееся у самой земли: какой из них прекрасней? Рябина, желтый осот, вызвездившая почву мальва, затвердевшая земля. Кустики гориголова.

Никогда дороги не казались мне такими говорящими; заросшая плющом тропа убегает вверх. Изящные листья чемерицы.

сентябрь

Побеги новорожденной травы на фоне заходящего солнца — еще негустой, прямой и тонкой: что-то вроде фильтра, арфы… или моей последней лиры у самой земли. Чтобы среди порывов уже холодного ветра зазвучал вечерний, как бы золотящийся свет.

* * *