Прогулка под деревьями

Сандалии тонут в разогретом грунте. Комья рассыпаются в пальцах. Пашня. Кое-где она напоминает цветом раскаленный кирпич, с оттенками от желтого до красного — тона густые, тяжелые, но на земле они выглядят такими же умиротворенными, как синева и зелень над ней, только более стойкими. Земля, опора. Дороги, тех же кирпичных и огненных оттенков, через выгоревшие травы, через луга. Былинки до того тонкие, хрупкие, что кажутся почти невесомыми — совсем как колышущийся воздух. Мерцающая земля.

(Мы ковыляем вдвоем: спутанные, раздавленные, не в силах даже ускорить шаг, куда уж там взлететь.)

* * *

Разрываясь на части, но не отступая; колеблясь, но на самом деле так и не отступая от происходящего здесь и сейчас ни в прошлое, ни в будущее. День за днем вбирая свет во всем его многообразии и переменчивости от заревого серебра до закатного золота; поднимаясь, чтобы снова вбирать его неистощимые отблески в небесной пыльце, уже почти за пределами зрения.

Свет в конце дня тает, как аромат.

сентябрь

На стихотворениях «Дней недели» и «Месяцев года» Фольгоре ди Сан Джиминьяно[91] (конец XIII — начало XIV века) — тот же изящный, многоцветный, радостный отблеск, как на большей части ренессансной живописи, особенно — в более миниатюрных вещах: пределлах, украшениях «кассони». Наслаждение и утонченность.

ноябрь

Снежный отсвет в комнатах. Вспоминаю стихи Леопарди из «Ricordanze»:

In queste sale antiche,
Al chiarordelle nevi…[92]

Может быть, все мы живем в пустыне, в ночи, потерявшей красоту ночи. Упадок, который считаешь общим, затрагивает и тебя. Когда кто-нибудь говорит теперь: «Бог умер», — это не звучит радостным криком. Но странно, в нескольких итальянских словах о снеге (как в другие дни — о чем-то другом) мне чудится какой-то серебряный звук — думаю, что-то в этом роде слышит верующий в колоколах Вознесения. Да, похоже. И опять в этой точке схода — иной мир. Или по-настоящему наш?

1981

январь

Миларепа[93]. Мысли о нем в связи с тибетской музыкой, которую открыл для себя несколько дней назад. Его книга, иных моих друзей восхищавшая, меня — за исключением нескольких страниц — оставила почти холодным. Почему? Может быть, слишком легкомысленно с моей стороны спрашивать, во имя чего, собственно, все эти подвиги аскетизма? На модную йогу они в самом деле не похожи, и это хорошо; но замуровывать себя живьем, есть крапиву, чтобы самому стать того же цвета и обойти законы природы, — не извращение ли это?

Сознание, что я в подобных вопросах топчусь на месте, все сильнее парализует. Год за годом я возвращаюсь к тому же противоречию, ни на шаг не продвинувшись вперед, скорей даже отступив назад: груз неотвеченного перевешивает. Свет все дальше, все разреженнее, а темнота все ближе и плотней, — кажется, само сердце черствеет. Я как будто наперед знаю, что написанное другими (глубочайшими мыслителями, величайшими святыми) не завладеет мной настолько глубоко, чтобы целиком изменить. Отсюда эти открытые, бегло пролистанные и немедленно, слишком быстро закрытые книги (кроме стихов — они еще способны светить мне более или менее долго, более или менее издалека), что-то вроде картин, мелькающих в окне. Но кажется, эти картины стали теперь так бледны, так редки, что и слова для рассказа о них тоже не успевают кристаллизоваться.

«Возможно, еще этот образ…» — эти слова родились в полусне — и тут же оборвались. Так, наверно, чувствовал бы себя тот, у кого дрожат руки, возводящие карточный домик, который кажется уже почти обитаемым. И в тишине, которую я по-прежнему — как во времена «Непосвященного»[94], только став еще более непосвященным, — пытаюсь в себе воссоздать, кажется, если что и родится, то слово-другое, не больше; в полной внутренней опустошенности.

Как вообразить себе, что глаза, как будто готовые погаснуть, стоит лишь краскам дня — их постепенно сносившейся до отдельных нитей и уже не заслоняющей от ночной темноты, все больше похожей на тусклое серебро тканине — окончательно стушеваться, развеяться, найдут в себе силы снова раскрыться перед черной бездной, откуда встанут не привычные созвездья, а совсем другие фигуры, светящиеся в каком-то ином пространстве?

* * *

Эти, кажется, отворяющиеся двери, образы и т. д.

Словно рука, легшая на плечо,
чуть похлопав затравленного,
этот свет от снега на гребешке хребта,
еле видный свет…

После нескольких подобных «озарений» и попыток их осмыслить (понятно, негодных, и что мне всякий раз мешало?), после уже стольких лет

я не в силах найти другие слова, кроме все тех же:
«словно дверь отворилась…»

Так и боярышник поражал меня всякий раз, как я его видел. Его ветки сплетались аркой моста, под которым тянуло пройти, чтобы оказаться в каком-то ином пространстве, отчетливо помня тем не менее, что все это «невзаправду».