Прогулки с бесом, или "Gott mit uns"!

Всё было сделано быстро, и мы споро отправились в монастырь. Много позже, уже взрослым, увидел репродукцию картины большого художника "Дети, бегущие от дождя". Когда увидел картину, то почему-то вспомнил пробежку с отцом от трамвайного парка до родной монастырской кельи. Разница нашего бега и детей на картине была существенной: если на картине девочка несёт на себе братца, и общий ход у них был одинаков, то в нашем случае меньший, то есть я, "чесал" впереди старшего!

В первый налёт городу не сильно досталось. Вражеская авиация в основном "долбила" железнодорожный узел, что находился километрах в трёх-четырёх от монастыря. Это было первое "боевое крещение" монастырю. И в первый налёт нам показали, как это "крещение" производится. Первый налёт, если мне не изменяет память, был и последним для самого демократичного вида городского общественного транспорта — трамвая: где-то одна из глупых вражеских бомб разнесла тяговую электрическую станцию. Никто, разумеется, и никаких ремонтов на тяговой по/станции после налёта вражеской авиации делать не собирался, и на другой день по утру, жители города безропотно перешли на древний, демократичный и здоровый вид передвижения по городу — собственные ноги. Этот способ передвижения в России известен под названием "одиннадцатый номер" и старые люди его хорошо знают.

Рассказ о самом демократичном и прекрасном средстве передвижения — трамвае, закончу песней, маленькой и весёлой, кою подарила тогда матушка:

"Вагон ползёт, как черепаха

вожатый спит, как бегемот.

Кондуктор лает, как собака:

— Пройдите, граждане, вперёд!

Старые, знавшие люди, говорили, что тяговую подстанцию, что питала электроэнергией городской транспорт, была взорвана отступающей Красной Армией согласно требованиям "вождя" "оставлять после себя врагам выжженную землю". "Пусть горит земля под их ногами!" — заодно "родная земля" выжигалась и для и тех, кто на ней оставался в захват врагам.

— Бес, скажи, какой из народов Европы в прошлую Большую войну точно так же прибегал к тактике "выжженной земли", как и мы в 41-м?

— Для чего тебе это нужно знать?

— Голое любопытство. И немного гордости: "никто так не делал, а я вот — смог!"

Но что электростанцию взорвали "наши" — в это не верю: город от трамвая избавила авиация Люфтваффе… и т. д.

"Первая любовь" приходит или к кому-то, или к чему-то, но чтобы к двум одновременно — об этом ничего не знаю.

— Чего тут знать? К тебе любовь пришла в августовский вечер, когда отец загонял вагон в стойло… в парк, то есть…

Так и было, помнит бес! — близился жаркий и тихий вечер. Любовь появилась со стороны захода солнца и это были удивительные птицы, не махавшие крыльями, как все другие, нормальные… Доселе невиданные птицы проплывали высоко в небе в строну восхода солнца и в большом количестве. От стаи шёл удивительный, не слышанный прежде, гул.

Почему "железные птицы" стороной пролетали город — тогдашнюю причину невнимания бомбардировочной авиации Люфтваффе к нашему городу никто объяснить не мог. Пожалуй, с того первого налёта "бомбируемые" и дали определение работы авиационных моторов вражеской авиации:

— Ну, сволочи, "заныли"!

И я влюбился в авиацию! С "первого взгляда"! Раз и навсегда. И то, что встреча была с вражеской авиацией, и что "любимая" явилась на встречу с намерениями убить и смешать с землёй, или хотя бы только покалечить — её прелесть от этого меньше не становилась и не исчезала.

В вспыхнувшей любви к авиации вижу извращение: любовь появилась не к советским "аппаратам тяжелее воздуха", а к вражеским! Настоящее, неприкрытое извращение! Любовь к устройствам, кои летели с запада с намерениями отнять жизнь — разве достойны любви? И виноват ли я? Появись первыми в небе над монастырём краснозвёздные летательные аппараты, да если бы они ещё и надрали чужим "ерапланам" задницу — я бы их полюбил, им бы и достались мои первые чувства к авиации. Но тогда в небе не было иных "аппаратов тяжелее воздуха", помимо чужих и гудящих низким, прерывающимся гулом. И с единственной целью: всё и вся смешать с землёй! Возможно, в то же время где-то и кому-то с неба сбрасывали пропитание и одежду, но я получал совсем иные "гостинцы".

И всё же полюбил самолёты потому, что они были красивые! Жестокие, страшные, неудержимые, беспощадные, неразборчивые, непонятные, но — красивые! Когда они шли "волнами" на восток, а на востоке от монастыря находилась станция — все пролетарии монастыря радовались нормальной, естественной христианской радостью:

— Слава Богу, пронесло! — в словах содержалась великая благодарность богу за то, что не позволил вражеским авиаторам разгрузить бомбовые люки машин на их головы. Почему никто тогда не говорил, согласуясь с догматами христианства: