Происхождение фашизма

Казалось бы, эта цепь событий работает на версию об изначальном «социализме» Муссолини. Однако если проанализировать те мотивы, те идейно-политические установки, которыми руководствовался будущий дуче, то дело предстает совершенно в ином свете. Хотя «социалист», притом ультралевый, Муссолини порой взывал к имени К. Маркса, марксистское учение было ему глубоко чуждо. «О социализме я имею варварское представление, — не без кокетства заявлял Муссолини, — я воспринимаю его как самый великий акт отрицания и разрушения, который когда-либо регистрировала история». Муссолини фактически не отличал марксизм от вульгарного материализма. Вообще его знакомство с трудами Маркса было крайне поверхностным. Весьма сомнительно, полагает Г. Джудиче, чтобы Муссолини знал более двух-трех произведений Маркса. Цитаты он обычно брал из вторых рук, чаще всего у Сореля и сорелианцев, из их газетных и журнальных статей. Чего стоит такое высказывание Муссолини: «Благодаря книгам Сореля мы достигли более верного понимания марксизма, чем то, которое прибыло к нам из Германии в неузнаваемом виде»! «Постигая» таким образом Маркса, он зато в подлинниках читал Штирнера, крайний индивидуализм которого Маркс и Энгельс развенчали с убийственной иронией в «Немецкой идеологии», и, конечно же, Ницше. Их взгляды совпадали с умонастроением и характером будущего дуче. «Я прославляю индивидуума. Все прочее не более чем проекции его воли и его ума», — в штирнеровском духе вещал Муссолини. В себе самом он видел ницшеанского сверхчеловека. О Ницше им была написана не одна статья. «Нет ничего истинного, все дозволено. Это будет девизом нового поколения», — так считал Муссолини уже в начале своего жизненного пути. И надо сказать, что он хранил верность этому девизу. К своему 60-летию дуче получил в подарок от Гитлера специальное роскошное 22-х томное собрание сочинений Ницше с проникновенной дарственной надписью фюрера.

Откровенный цинизм, авантюризм, моральная нечистоплотность — все это уживалось у Муссолини с чувством собственной исключительности. «Я ненавижу здравый смысл и ненавижу его во имя жизни и моего неистребимого вкуса к авантюрам», — изливал он душу очередной любовнице. У Муссолини начисто отсутствовало социальное самосознание. Себе самому он представлялся кем-то вроде свободного художника, оторванного от каких бы то ни было социальных корней. Во время одного из разговоров с Муссолини весной 1932 г. немецкий писатель Э. Людвиг спросил своего собеседника: «Во время поездки в Рим (по приглашению короля после пресловутого «похода на Рим!» — П. Р.) чувствовали Вы себя художником, начинающим творение, или пророком, выполняющим свою миссию?». Ответ Муссолини был кратким: «Художником»^{176}. Это одновременно и эффектная поза, и отражение асоциальности, и глубокий внутренний авантюризм, тем более опасный, что он не исключал холодного расчета и незаурядной тактической ловкости. Очень близкий ему младший брат Арнальдо говорил: «Следует признать, что в основе характера моего брата иногда обнаруживалось нечто уголовное»^{177}.

Для Муссолини была характерна тяга к лидерству, стремление повелевать, распоряжаться. На пути к власти он готов использовать любые средства, включая преступные. В то же самое время он в определенных ситуациях предпочел бы беспрекословно повиноваться, уйти от принятия ответственных решений, переложить их тяжесть на плечи других. «Мне нравилась солдатская жизнь. Чувство иерархии соответствовало моему темпераменту», — вспоминал Муссолини о тех временах, когда ему приходилось отбывать воинскую повинность. Начальство сначала с подозрением встретило человека, имевшего репутацию смутьяна. Но затем, не без гордости говорил Муссолини, «капитан, майор и полковник находили по отношению ко мне слова самой высокой похвалы». И это был тот самый Муссолини, который годом раньше в статье под кричащим названием «Дезертировать!» призывал парализовать чудовище милитаризма. Он возмущался тем, что пролетариат принужден платить кровавый налог, поставляя в казармы своих сыновей. «У вас есть хорошее и верное средство, чтобы избежать позорного военного принуждения: дезертировать!» — обращался он к трудовому люду. Сам же Муссолини, будучи в армии, зарекомендовал себя рьяным служакой. «Все же прекрасно было в траншеях, нужно было только повиноваться», — признавался Муссолини своему биографу Маргерите Сарфатти в трудный момент послевоенной политической борьбы, когда необходимо было принимать ответственные решения. За трескучей риторикой и вызывающей манерой поведения дуче зачастую скрывались слабость и неуверенность. Элементы мании величия сменялись состоянием абсолютного безволия, депрессии.