Происхождение романа.

В этом определении, ставшем едва ли не общепринятым, есть меткие и верные моменты. Но все же оно шатко по своей общей направленности. Это обнаруживается уже в его внутренней противоречивости. С одной стороны, Б. М. Эйхенбаум утверждает, что слово Державина есть точный образ вещи; с другой — поэт «радуется» уже тому, что язык принимает «некий определенный вид». Далее, свидетельствует против исследователя его же справедливое замечание, что у Державина нет томления по слову, мук слова. Неужели точность слова дается сама собой?

Впрочем, обратимся к приводимому Б. М. Эйхенбаумом примеру точности словесного изображения:

Шекснинска стерлядь, золотая,
Каймак и борщ уже стоят;
В графинах вина, пунш, блистая
То льдом, то искрами, манят.

Вполне можно согласиться с восклицанием исследователя: «Что за могучий ямб, что за мощная фонетика!» Но едва ли есть здесь «образная точность» слова. Это именно «некий определенный вид». Вот изображение обеда в «Анне Карениной»: «Степан Аркадьевич смял накрахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет и, положив покойно руки, взялся за устрицы. — А недурны, — говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. — Недурны, — повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на татарина». И дальше говорится о том, как разливается игристое вино «по разлатым тонким рюмкам», как отодвигаются «пустые шершавые раковины», и т. д.

Если Державин воспевает обед, то Толстой действительно изображает его. Предельная точность речи Толстого, особенно очевидная в выражениях «положив покойно руки» или «сдирая... шлюпающих устриц», резко выступает на фоне державинских стихов, обладающих лишь «некой» определенностью. И дело вовсе не в «превосходстве» Толстого; дело в принципиально различных системах, органических единствах речи. В труде прозаика, по сути дела, впервые возникает то, что названо «муками слова», — неутомимые поиски точного, «единственного» слова. Только лишь начиная писать, в 1852 году, Толстой замечает: «Слово далеко Не может передать воображаемого, но выразить действительность, еще труднее. Верная передача действительности есть камень преткновения слова»[173]. В конце жизни он пишет, что необходимо упорно работать над речью, «доводя... свою мысль до последней степени точности и ясности»[174].

Горький рассказывал о начале своей художественной деятельности: «Писать прозу — не решался, она казалась мне труднее стихов, она требовала особенно изощренного зрения... и какой-то необыкновенно плотной, крепкой кладки слов... Мои неудачи всегда заставляют меня вспоминать горестные слова: «Нет на свете мук сильнее муки слова»[175].

И Горький уже видит в точности художественной речи главное, всеопределяющее ее качество. Он говорит о необходимости добиваться от языка «точности, что даст ему силу и красоту». Или в другом месте: «Подлинная красота языка, действующая как сила, создается точностью»; «язык должен быть прост и точен, это придает ему силу, рельефность, красочность»[176].

Эта позиция имеет принципиальное значение. В эпоху поэзии требование точности слова вообще не выдвигается. Между тем Мопассан, рассказывая о мучительном творческом подвиге Флобера, видит цель его именно в точности: «Со вздувшимся лбом, с шеей, налитой кровью, с побагровевшим лбом, напрягая мускулы, подобно борющемуся атлету, он отчаянно бился с идеей... постепенно с нечеловеческими усилиями, с нечеловеческим напряжением подчинял ее себе и, как пленного зверя, накрепко заключал ее в точную форму... Построив ценой стольких усилий и мук какую-нибудь фразу, он уже не допускал, чтобы в ней изменили хотя бы одно слово»[177].

Нередко можно встретить мнение, что эта мучительная борьба со словом характерна именно для Флобера — фанатика стиля, чья работа над речью принадлежит уже отчасти к области литературной патологии, мании. Но вот совершенно аналогичное свидетельство редактора Толстого, Н. Н. Страхова, о работе художника, которого никак не зачислишь в фанатики формы: «Его трудно было оторвать от работы. В таких случаях следы напряжения сказывались очень ясно: был заметен легкий прилив крови к голове, Лев Николаевич был рассеян...» Но зато после этого «Лев Николаевич твердо отстаивал малейшее свое выражение и не соглашался на самые, по-видимому, невинные перемены»[178]. Естественно встает вопрос: в чем же природа «точного» слова, где истоки его изобразительности? По-видимому, важнейшим моментом является здесь индивидуализированность самого слова, глубокое своеобразие его значения в данном контексте.