Происхождение романа.

Но изобразительность — это только одна сторона новаторства художественной речи в романе. Не менее существенно другое. Мы уже говорили о том, что вместе со становлением романа происходит становление литературы в собственном смысле — как искусства письменного, читаемого, а не звучащего, слышимого. Это ведет к глубоким преобразованиям в сфере художественной речи. В общем и целом эти изменения направлены к тому, чтобы в произведении при простом его чтении про себя были как бы слышны живые голоса автора и героев. Тем самым компенсируются те потери, которые наносит искусству слова его отход от звучащего бытия, превращение в печатные книги, предназначенные специально для глаза. Возникновение литературы — сложная и многогранная проблема. Мы остановимся лишь на некоторых ее аспектах.

Прежде всего художник слова, создающий произведение как печатную книгу, совершенно по-новому воспринимает свое собственное творение. Оно теперь как бы полностью отделяется от автора, предстает перед ним как самостоятельный предмет. Толстой прекрасно заметил, что Гомер в своих поэмах и «поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать»[186]. С этой точки зрения писатель (а не поэт), напротив, ясно слышит и даже видит свою речь, которая должна будет потом сама предстать перед читателем печатной книге. Хорошо известно, как сам Толстой «страшно измарывал» набранные тексты своих книг.

На этой почве у писателя возникает совершенно новое, почти не характерное для «эпохи поэзии», отношение к своей собственной художественной речи: речь выступает теперь не только как средство изображения, но и как предмет изображения. Далее, изображающее и изображенное слово вступают в очень сложные взаимоотношения друг с другом[187]. И эти взаимоотношения во многом определяют сущность художественной речи в литературе (здесь и в дальнейшем этот термин означает искусство слова в «эпоху прозы»).

Остановимся на вопросе об «изображенной» речи, о речи как предмете изображения. Эта сторона дела выступила со всей очевидностью и остротой уже в творчестве Стерна. То явление, которое В. Б. Шкловский в свое время истолковал на примере Стерна как «обнажение приема», имеет не только этот чисто формальный, но и гораздо более существенный смысл. Стерн, без сомнения, был по времени одним из первых писателей, который совершенно сознательно и предметно «видел» свою художественную речь, подходил к ней как к объекту. Уязвимость концепции Шкловского заключается в том, что «обнажение приема» предстает у него как внеисторическое свойство искусства слова вообще. На самом деле это характерная черта литературы, где художественная речь впервые предстает как отделившаяся от ее создателя предметность.

Поэтому, в частности, огромное значение приобретают теперь сами формы речи, принципы ведения рассказа. Для поэзии характерны три основные, «чистые» формы — монолог (в лирике), «объективный» рассказ от третьего лица (в эпосе) и элементарный диалог, состоящий в конечном счете из взаимодействующих монологов (в драме). Правда, в эпосе нередко выступает «их-эрцэлунг» — рассказ от первого лица; но в том-то все и дело, что в поэзии эта форма, по существу, не отличается от «эр-эрцэлунг» (рассказа от третьего лица). Так, например, когда в «Одиссее» ведение рассказа передается герою, изменяется только точка зрения: самый характер речи остается неизменным. Да, впрочем, и нет необходимости специально выделять, делать своеобразной речь Одиссея: ведь это сделает в своей живой передаче певец, исполняющий поэму.

Между тем в литературном произведении возникает необходимость живого и конкретного бытия той или иной речевой формы — бытия самостоятельного, осуществленного в самом построении и материале речи. Здесь, например, объективное повествование и «их-эрцэлунг» героя качественно отличаются по самой природе речи. И дело не только в том, что автор и герой могут быть более или менее разными носителями речи (например, герой может выражаться менее литературно, употреблять иные слова и обороты и т. п.); это как раз не самое существенное — хотя этим чаще всего ограничивается анализ художественной речи. Дело прежде всего в том, что рассказ от первого лица должен создавать иллюзию восприятия живого голоса героя. Читая глазами, мы должны все же слышать этот голос в его реальной плоти и мелодике.