Прокаженные. История лепрозория

– Я тоже не верила, – тихо уронила она, – думала – такой на всю жизнь останусь…

Это была Василиса Рындина, прежняя обитательница больного двора. Лет пять назад выздоровела и уехала. И вот снова она стояла перед Сергеем Павловичем – румяная, красивая, на этот раз уже не в качестве прокаженной, а как гостья, прибывшая в лепрозорий показаться Сергею Павловичу, посоветоваться, проверить еще раз, насколько прочно выздоровление.

Осматривая ее кожу, крепкую мускулатуру, Сергей Павлович только крутил головой – от прежнего тяжелого состояния, от страшного ее лица, при виде которого морщились иногда даже видавшие виды обитатели здорового двора, не осталось никаких следов. Перед Туркеевым стоял как бы новый человек – полный силы, бодрости и здоровья, с лицом «настоящей русской красавицы», как назвал он Рындину вчера, при первой встрече.

Она рассказывала:

– Живу в Харькове, замужем, имею двух ребят. Работаю на заводе бригадиром, получила премию – месячный отпуск, решила приехать, проведать вас.

– Молодец, – одобрил Сергей Павлович, продолжая любоваться ею как произведением, созданным его собственными руками.

– А вы такой же, Сергей Павлович, – и веселый, как прежде, и ничто вас не берет…

– А что меня, батенька, взять может? Мне иначе нельзя. Такая моя должность – не вешать носа. Нельзя, не разрешается.

На второй день после приезда Рындина посетила больной двор и расстроилась, встретив человека, которого не ожидала здесь увидеть. Она, может быть, прошла бы мимо, не узнав, не заметив, но он сам окликнул ее.

Взглянув на человека, Василиса вздрогнула: перед ней стоял кто-то сгорбленный, удрученный, с перевязанной рукой, с лицом, изрытым язвами, такой бедный, приниженный…

– Кто это? – прищурилась она, стараясь опознать в страшном лице знакомые черточки.

– Вишь, не узнала, – грустно сказал тот. – Да ведь это я – Пичугин…

– Пичугин? Власыч? – и она ужасно обеспокоилась, продолжая вглядываться в него, точно не веря.

– Он самый. Вишь, какая ты красавица стала, – говорил он, разглядывая ее.

Рындина вспомнила, как за несколько месяцев до ее выписки Пичугин уезжал отсюда – тоже здоровый и радостный. Стоял солнечный майский день, вся степь дымила цветами, и Пичугин радовался, как ребенок. Все были уверены: он не вернется уже никогда, конец, выздоровел… И вот…

– Что ж это такое, Власыч? – всплеснула она руками, потрясенная горестным видом Пичугина.

– То самое, то самое, дорогая, – смотрел он на нее скорбными глазами, как бы стыдясь собственного вида.

– Подожди, как же это вышло? – огорчилась она и смотрела на него, чуть не плача.

– А как видишь – довелось. Теперь, надо думать, – совсем, – прошептал он.

– Зачем ты так говоришь? – попыталась она ободрить его, чувствуя, как голос ее дрожит и сама она не верит тому, о чем говорит. – Теперь лечат и быстрее и лучше… Не то, что в наше время…

– Говорят, – отозвался он безнадежно.

– Как же все-таки у тебя это вышло? Простудился иль что?

– А так, ехал я тогда отсюда… Сам думал, что не вернусь… Ну, поступил на завод, молотобойцем… Силы, думаю, теперь хватит. И верно: много силы было, пудовым молотом молотил и устали не знал. Целый год работал – ничего. А там у нас на заводе души были, чтоб, значит, обмываться после работы… Штук десять душей… У тебя пятен нет на теле никаких аль есть? – живо спросил он, как бы вспомнив что-то.

– Нет.

– А у меня кое-что оставалось. Ну, обливаешься водой, и даже забывать начал. А один раз подошел ко мне кузнец, говорит: «А ведь ты, парень, прокаженный, вон у тебя, говорит, что на теле!» И всех как ветром от душей, – дескать, как бы не заразиться… А меня – оторопь. Как же так, говорю: я ж излечимши, и бумажка у меня есть, братцы-товарищи… Не верят – и все тут.

Прокаженный, говорят, ты. Покажи, говорят, бумажку эту индюкам, а мы и так видим. Весь цех начал сторониться, даже собрание устроили, резолюцию постановили: удалить. Тогда я к заводскому врачу… Так и так говорят, доктор. Какой же я прокаженный? Осмотрел. Верно, говорит, никакой проказы у тебя нет. Был, говорит, прокаженный, это верно, а теперь нет. И на собрание даже вышел, сказал – дескать, не бойтесь и не обижайте этого человека… Не помогло. Все сторонятся, опасаются. И как только под душ – так все вон оттуда, будто от разбойника… Товарищи, говорю, братцы, ведь сам доктор сказал, как же?.. Врач – врачом, говорят, а ты от нас держись подальше. Все, какие были, друзья, так и те отшатнулись. Людей много, а я один среди них.

Вот как!.. Ну а потом стал расстраиваться. Придешь домой – один. Все боятся, все обходят… Ночи подряд не спишь, думаешь: за что? А еще через два года начались язвы… Вот как, – вздохнул он и посмотрел на Василису скорбными, тихими глазами. – Вот как, – повторил он. – Ты, Василиса, смотри на меня и помни: никому не сказывай, что она у тебя была, боже сохрани! И даже мужу не сказывай, ежели еще не сказала, и никому. В рот воды набери, язык пришей… Сразу все откачнутся, и горько будет… А горькое она любит, на горькое она – как пьяница на водку… Не сказывай никому…