Прокаженные. История лепрозория

Маринов взглянул на него и понял, что предложение завода озадачило старого мастера. Оно подняло в нем внезапную волну жизни, волю к далекой свободе. Ничего не сказав, он поднялся.

Всю эту неделю, до самого приезда гостей, Маринов почти не видел Перепелицына – столько накопилось у него дел. А двадцать пятого на здоровый двор вкатили подводы, битком набитые людьми. Еще накануне вечером оба двора разукрасились красными полотнищами, портретами вождей: лепрозорий приветствовал шефов.

Гордеев тотчас же бросился к Маринову.

– Говорил?

– Говорил.

– А мы, понимаешь, – продолжал Гордеев, – побывали всюду. Говорили в райкоме и в здравотделе.

– И что же?

– Не разрешают. Ну, да ничего, – энергично тряхнул головой Гордеев, – мы будем просить крайком, а если понадобится, то и в Москву толкнемся. А что говорит он?

– Кажется, согласен.

– Ну вот и здорово! А дизель, понимаешь, работает как хронометр.

Пришли к Перепелицыну, вручили ему золотые часы с надписью от рабочих завода, присели. Перепелицын обрадовался, но восторга не проявил.

– Значит, двинем? – уверенно посмотрел на него Гордеев.

– Куда? – не понял Перепелицын.

И Маринов только сейчас заметил, что рука у него опять забинтована, висит на повязке. Да и лицо как-то осунулось, посерело.

– Постой, что это у тебя с рукой? – не удержался он.

– Ничего, так, – вяло отозвался Перепелицын.

Гордеев не выдержал:

– Ну, полно, потом будем выяснять, а сейчас собирай вещички, завтра поедем…

– Куда? – поднял на него непонимающие глаза Перепелицын.

– Как куда? Раздумал, что ль?

– За меня раздумали…

– Ну, это ты оставь. Собирайся, и все.

– Не выйдет, – безнадежно махнул рукой Перепелицын. – Получилось совсем не то.

– Да говори толком, что случилось? – помрачнел Маринов.

Перепелицын двинулся на своем месте, поджал губы, точно ему стало больно.

– Ведь вот какая ерунда, сам не ожидал. Первый раз от горя, второй – от радости…

Те переглянулись, ничего не поняли.

– Тут такое дело, – продолжал Перепелицын. – Работал я в Донбассе, на большом заводе. А эта штука, – показал он на забинтованную руку, – уже года полтора язвила. Даже и не знал, что за болезнь. Думал – простая какая-нибудь болячка. Ходил в амбулаторию, лечили, лечили – и ни с места. Один раз пришел, смотрю – новый врач. Показываю. Посмотрел, ничего не сказал, но смотрел как-то долго. Перевязали, а на другой день в цех пришли санитары.

Где тут Перепелицын? Здесь, говорю. Давно, спрашивают, работаешь? Лет пять.

Ну, говорят, собирайся, поработал – отдохнуть надо. У тебя проказа, в лепрозорий поедешь. Тут весь цех и поднялся. Как так, говорят, такого мастера да к прокаженным? Не дадим. Сколько лет работал, и ничего, а тут – нате, в лепрозорий! Не дадим. А санитары свое: нам, говорят, до этого нет ни малейшего дела, собирайся, Перепелицын. А цех на своем: не дадим. Большое тут волнение получилось. Вижу: все равно не отпустят, вот-вот готовы вытолкать санитаров в шею. Тут врачи, директор, секретарь коллектива.

Уговаривают. Дескать, закон надо выполнять. Ну, посмотрел я, подумал. Ладно, говорю, успокойтесь, товарищи. Если закон – от него не уйдешь… А через месяц вместо одной язвы – сразу три. Полтора года была одна, и ничего, а как только объявили о том, что это проказа, – сразу три высыпало, да к тому же и боли открылись… Все думал, от чего бы это могло? Только теперь понимаю…

– Объясни толком, – рассердился Маринов.

– Чего ж тут объяснять? Видишь, – кивнул он на забинтованную руку. – Открылась опять, да еще пуще прежнего. В тот раз от горя, а теперь от радости. Как только заволновался по воле да счастье поманило – тут и стоп машина.

Вечером роздали подарки Питейкину, рабочим, детям. Было много шума, радости, веселья. Но Гордеев ходил хмурый, удрученный – ему не верилось, что с Перепелицыным могла произойти такая оказия. Все это ему казалось каким-то недоразумением, которое должно выясниться.

Утром он сделал последнюю попытку «выручить» Перепелицына и пошел говорить с Туркеевым.

Сергей Павлович сказал:

– Я рад бы, батенька. Но, поймите, не могу отпустить. У него открытая язва…

– Значит, крышка? – горько уронил Гордеев.

– До крышки-то далеко, – отозвался Сергей Павлович, – но отпустить не могу…

Шефы уехали без Перепелицына.

10. Возвратившиеся

Откинувшись на спинку кресла, Туркеев смотрел на нее поверх очков и точно любовался этой, еще молодой, с красивыми печальными глазами женщиной, спокойно стоящей у его письменного стола.

Вот она встретилась взглядом с Сергеем Павловичем, улыбнулась, поправила густые русые волосы.

– Ну и отлично, – весело сказал Туркеев, поднимаясь. – Я понимаю вас, это естественно – и опасения, и аккуратность ваша, но для меня, батенька, сомнений нет. Живите, радуйтесь и больше не думайте о глупостях, не стоит… Она не вернется к вам больше никогда.

Он остановился перед ней, пощипал бородку, опустил голову:

– А помните, как выглядели вы в первый раз. Ведь я не верил в возможность вашей поправки, грешник. Ведь у вас маска была, а не лицо!

Женщина отвела лицо, поежилась при воспоминании о своем лице.