Прокаженные. История лепрозория

– Разве только одни сестры да тетки могут быть близкими, родными? – нервно засмеялась Настасья Яковлевна. – Нет, ты меня не понимаешь… Видно, тебе действительно хорошо там живется… Словом, я решила остаться здесь навсегда…

Гугунина разогрела на керосинке чайник, достала посуду, насыпала в вазу печенья, поставила варенье и налила чаю.

– Василиса, скажи мне откровенно, – начала она, опустив глаза, – ты по-настоящему счастлива? Тебя не угнетает твоя прежняя проказа?

– Нет, не угнетает.

– Кто из твоих близких знает, что ты была здесь?

– Мать и муж.

– Еще кто?

– Больше никто. Потому что никто не спрашивал. Конечно, если спросят, скрывать не стану.

– Напрасно… Если ты признаешься, от этого пользы тебе не будет. А если скроешь, то этим не повредишь никому. Лучше молчи.

Точно совсем забыв про чай, она поднялась, принялась ходить по комнате.

Затем села на подоконник, откинула занавеску, посмотрела за окно. Там было темно. За окном лежала голая, мерзлая степь, невидимая в ночной темноте.

– Помнишь, – снова повернулась она к Василисе и посмотрела на нее испуганно-настороженными глазами, – когда мы ехали с тобой? Я говорила тебе о том, что нос – пустяки. Не в нем, мол, дело…

– А оказалось в нем?

– В нем, как это ни смешно. Я даже предположить не могла, что именно в переносице-то и главное. – И она снова принялась расхаживать по комнате. – Ты пей чай, не смотри на меня. Да, в переносице, – продолжала она тихо. – Ее уже не поправишь… Значит, не поправить и судьбы…

– Чего она тебе так далась?

– А вот чего… Когда я приехала домой… Ты ведь по себе знаешь, как мы стремимся отсюда домой. От радости хочется бегать и всем, всем говорить, что мы здоровы, мы больше не прокаженные, мы такие же теперь, как все…

Василиса ничего не сказала и задумалась.

– Дура, – уронила Настасья Яковлевна. – Дурой я была, – нахмурилась она. – Надо было не так, надо было пеплом засыпать, в землю закопать да утрамбовать всякие воспоминания об этом… Дескать, когда это я была прокаженной? Вы с ума сошли! Вот как говорить надо. А я от радости делилась со всеми – вылечилась! Думала, что и людям от этого приятно будет, как мне… А вышло не так… Совсем не так вышло, Василиса милая… Хорошо, что ты вот такая чистая, ничего не заметно… А у меня – вот это, – и Настасья Яковлевна притронулась к переносице.

– Ведь это же такой пустяк! – не удержалась Василиса.

– Я сама думала, что пустяк, оказалось – нет. Познакомишься, бывало, с человеком, разговоришься и не понимаешь, чего это он так смотрит на тебя? А потом вспомнишь – переносица! Ведь люди уверены, что если переносица повреждена, то непременно от сифилиса – вот почему так смотрят. Станет, конечно, совестно, подумать могут о сифилисе. И чтоб действительно не подумали – примешься объяснять: так и так… Это, мол, следы проказы… Была больна, а теперь вылечилась окончательно. А он смотрит на тебя так, точно перед ним чудовище. Вижу, что настроение испорчено, сидит человек, как на горячей сковородке, посматривает на дверь… А потом при встречах не замечают тебя, стараются держаться подальше… Вот что значит – переносица!

Она вздохнула и, опустившись на стул, принялась пить уже остывший чай.

– Вот какая судьба, Василиса, – тихо продолжала Настасья Яковлевна. – Оказывается нельзя говорить, что у нас была проказа, – сразу отвернутся даже самые близкие, самые дорогие, родные… У меня есть замужняя сестра, есть еще некоторые родственники. Я поселилась у нее. Пустили как будто бы без опасений. Не могу сказать, что плохо относились. О проказе даже помина не было, хотя все знали, что я пробыла в лепрозории пять лет. Месяца два ничего не замечала, пока не бросилась в глаза одна мелочь: заметила я однажды, что мне подают еду в одной и той же посуде и что лежит она отдельно от общей.