Прокаженные. История лепрозория

Деньги, которые зарабатывала она в лепрозории, отправлялись домой, детям.

Мотя работала так, как не работал никто на обоих дворах. Она убирала и мыла полы в амбулатории, стирала казенное белье, топила печи и в то же время успевала управляться у себя.

– Мотя, как вы можете так маяться? – спросила один раз Вера Максимовна. – Неужели вам не жаль детей?

– Жаль детей, милая Вера Максимовна, – но ведь они – здоровые, а он… Что он без меня делать-то будет?.. Ведь он хуже маленького. Видно, такая судьба. – И снова бежала она работать для мужа, для детей, для всех – только не для себя.

Мотя заботилась о своем здоровье очень мало. Она не боялась «заразы» так, как боялись некоторые обитатели здорового двора, убежденная, что проказа ее «не тронет». Если семь лет они прожили бок о бок с мужем и зараза не коснулась ее, значит, так будет и дальше.

Последнее время у нее прибавилась еще одна забота – Варежкин. У Моти было очень мягкое, отзывчивое сердце, и вид сумасшедшего вызывал у нее слезы.

– Бедный ты, бедный… И зачем ты только живешь?.. – шептала она, смотря на Варежкина. – Ты спал сегодня или опять все думал? И о чем ты только думаешь, бедный?

– Ты Данилу скажи… Данилу, – бормотал Варежкин, – пусть Данил принесет.

– Что принести, Ксенофонтушка?

– Что? А зачем тебе знать? Ты меня не обманешь. Ты меня не проведешь. – И он начинал вдруг хихикать и грозить пальцем.

– Ах ты, бедный, бедный…

От него шел запах гниющего мяса. Вид Варежкина был отталкивающий, лицо его скорее походило на лицо зверя.

– Ты Данилу скажи… Данилу, – шептал он, когда Мотя уходила из комнаты, – Данил все знает.

– Что сказать ему, Ксенофонтушка?

Но мысль у Варежкина внезапно обрывалась и заканчивалась мутным потоком бессмысленного лепета, в котором Мотя ничего не могла разобрать.

Дома она говорила Даниилу:

– Он тебя звал.

И Даниил молчал.

Мотя продолжала:

– И для чего только живут такие – не знаю! Такой несчастный!

– А для чего мы все живем? – спрашивал Даниил. – Мы поди тоже не лучше его, а вот живем и небо коптим… Вон Феклушка тридцать лет живет на одном месте… За это время сколько людей нужных перемерло, а она все живет и еще тридцать лет проживет. А для чего?

Феклушка, действительно, умирать не собиралась.

Несмотря на свои шестьдесят четыре года, она держалась еще крепко, ходила без посторонней помощи и не только сама убирала свою комнату, но готовила обед и даже стирала белье.

Среди обитателей больного двора она была последней из тех, кто первыми вошли в открытые тридцать два года тому назад ворота лепрозория. При ней переменилось много врачей и фельдшеров, отошли на кладбище сотни больных, а она продолжала жить. Феклушка была уверена в неизлечимости болезни. С проказой уйдет она в могилу… Но умирать ей не хотелось.

Старуха никуда не выходила из лепрозория. Ей некуда было выходить.

Дочь, единственный близкий человек, оставшаяся «там», никогда не писала ей.

На протяжении всех этих трех десятков лет она поджидала ее к себе. Каждое воскресенье Феклушка надевала «чистое», «новое» платье, которому было столько же лет, сколько и ее болезни, брала палку и выходила на дорогу встречать дочку. Но пустая дорога не обещала встречи. «Значит, приедет в следующее воскресенье», – ободряла себя Феклушка. И в следующее воскресенье, так же как и в прошедшее, надевала она то же самое платье и с тою же надеждой выходила на дорогу.

И по-прежнему дорога была пуста.

Так прошло много лет, пока время не стерло надежды в ее сердце. Она все реже выходила на дорогу и все меньше оставалась на ней.

Прежде она с гордостью рассказывала о дочери, но постепенно эта гордость сменилась затаенной обидой. Она стала избегать разговоров о ней и в конце концов прекратила выходы на дорогу.

Пятнадцать лет назад Феклушка получила от дочери письмо. Кроме пожеланий здоровья и сообщения о том, что «все живы и здоровы», дочка ничего не писала. Старуха сунула письмо на дно сундука и больше никогда не вспоминала о нем.

Теперь старуха выходила только на крылечко. Она садилась на скамью и, опершись о палку, пристально смотрела недвижными глазами мимо всех, туда, где раскинулись степные нескончаемые дали. Она не страдала от болезни так, как страдали многие обитатели больного двора. У нее отсутствовали язвы. На месте их остались зловещие зажившие рубцы – свидетели давнишнего пароксизма, пятнадцать лет назад расправившегося с ней так, что четыре месяца подряд она лежала не двигаясь. На лице ее остались еще бугры, делавшие его похожим на неподвижную маску, в глубине которой тлели два тусклых глаза, затаивших долгую боль.

На этих глазах прошла жизнь лепрозория – от начала его дней, от тех бараков, что некогда были убежищем для прокаженных, и до настоящего времени, когда лепрозорий стал скорее похожим на богатую усадьбу, нежели на лечебное учреждение. Феклушка сохранила удивительную память. Она помнила все происходившее тут в течение трех десятков лет. Она являла собой живую историю лепрозория, нигде и никем не записанную. Впрочем, историей этой никто и не интересовался.