Прокаженные. История лепрозория

Но мысль, что она – здоровая и отныне она имеет право на свободу, время от времени толкала ее туда, к людям.

И вот совсем неожиданно она ощутила желание уйти. Больные стали казаться ей неприятными, особенно взгляды, которые они с жадной завистью останавливали на ней. Здоровая! Ее потянуло обратно в тот мир, с которым она рассталась так спокойно, даже с некоторой враждебностью. Ее стало интересовать будущее. Но было жаль Касьяна – первого, единственного человека, подарившего ей то, о чем она не смела даже мечтать. И вот теперь – уйти, бросить?

Эти два чувства боролись в ней долго и безнадежно. Она не знала, какое из них сильнее, – то ли, что обещало свободу, или это, обрекавшее на тоску и безысходность.

В поселке все были убеждены: она уйдет. Об этом говорил Протасов, доктор Туркеев и даже Касьян. Значит, так должно быть… Чего еще ждать?

Касьян теперь редко разговаривал с ней, а если и говорил, то только о том, что ей надо уйти. Почему она медлит? Впрочем, он говорил одно, а глаза его – совсем другое. Они таили тоску, они обращались к ней со страстным и мучительным зовом: «Я не хочу…»

Роясь в корзинах, она мучилась над этими вопросами и не могла ни на что решиться: она вычистила и выгладила все свои платья. Инстинкт подсказывал ей, что нужно уходить, он заставлял Олю собираться в дорогу. Касьян сидел на койке и следил за ее движениями. Вот она отобрала самое лучшее платье и надела его, молча осмотрела себя со всех сторон и решила: платье надо перешить – оно стало слишком просторным.

И тогда Касьян понял истинные намерения жены. Но он не говорил ни слова. Разве он имеет право удерживать ее?

Снова потянулись тревожные, бессонные ночи, и снова он караулил ее уход. Наконец не вытерпел и спросил:

– Скажи мне, Ольга, ты уйдешь или не уйдешь? Освободи мою душу, не могу больше.

Она взглянула на него. По лбу Касьяна ползла муха, муха делала его еще более несчастным и печальным.

Ольга молча подошла к мужу, положила руки на плечи и, смотря куда-то поверх его, проговорила:

– Касьянушка, милый мой, да разве допустит сердце – бросить тебя? Нет, и не думай об этом… Я останусь с тобой… останусь насовсем.

И Касьян почувствовал внезапное облегчение. Он понял: борьба, происходившая в ней так долго, кончилась навсегда.

17. Однажды зимним вечером

Барак номер семнадцать состоял из трех комнат, разделенных, как и во всех остальных бараках, сенями. В этих трех комнатах жили четыре человека: Феклушка, забывшая свою фамилию, муж и жена Минины и Ксенофонт Варежкин.

Комната последнего имела самостоятельный выход во двор. Варежкин не мог встречаться внутри дома со своими соседями. Его умышленно изолировали от Феклушки и Мининых. Он был помешанный. Сошел он с ума внезапно, в амбулатории, во время очередного врачебного осмотра. Когда Туркеев выслушивал его сердце, Варежкин молча протянул руку к его бородке, крепко схватил ее и с силой дернул.

Доктору удалось вырвать свою бороду из рук Варежкина, он негодующе поднял на него очки.

– Это что, батенька мой, за шутки такие? Ты с ума, что ль, спятил? А?

Но, взглянув в глаза Варежкина, понял:

– А-а… вот оно что…

Лицо Варежкина корчилось в какой-то дикой улыбке.

– Вот те н-на… Новое дело…

Сумасшедший посмотрел на Туркеева и сказал:

– Ты – чудак, но ты меня не обманешь, я сам – такой.

– Какой?

– Да как ты. Ты думаешь, я прокаженный? Э-э… меня не обманешь… Меня, брат, трудно обмануть.

– Кто же ты? – спросил Туркеев.

– Еруслан.

– Вот как! Чего ж это, батенька, захотелось тебе стать Ерусланом?

Варежкин обвел мутными глазами кабинет врача и двинулся на Туркеева.

– Душа из тебя вон, – бормотал он, – ты хочешь сделать меня прокаженным?.. Но я пепел твой по ветру пущу… Пепел, понял?

– Батенька мой, кто тебе сказал, что ты прокаженный?.. Ты вовсе не прокаженный. Конечно, ты – Еруслан, кто в этом сомневается? Я ведь всегда и всем говорил: Варежкин – это Еруслан.

Сумасшедший успокоился и отошел к двери.

– Я пойду, – угрюмо сказал он, – только ты меня не держи, я знаю – ты колдун, я, брат, против колдунов заговор имею.

– Тебя никто не удерживает. Конечно, ты – Еруслан. Ступай, голубчик. Ты ведь у нас – гость?

– Гость.

– Ну, вот видишь.

– Ты меня не удерживай. Не удерживай… Я не прокаженный. Я не хочу быть прокаженным.

И Варежкин, погрозив пальцем, оставил кабинет.

Доктор Туркеев озабоченно протер очки. Сумасшедшего поймали в степи и заперли в комнате. Тогда Варежкин выбил окна и снова бежал. Его опять поймали, и в окна его комнаты поставили решетки. Выход изолировали. К помешанному приставили санитара, в обязанности которого входило наблюдать за Варежкиным, давать ему пищу и караулить.

Ненормальное положение с сумасшедшим понимал доктор Туркеев, но иного выхода не предвиделось. Через четыре месяца, когда буйство кончилось, сознание у Варежкина начало изредка проясняться. В такие минуты он просил воды, хлеба, курить, спрашивал – нет ли ему писем, хотя он никогда их не получал, стал жаловаться на боли. Потом снова впадал в бред.