Прокаженные. История лепрозория

– Ничего не показал, – и Василий Петрович улыбнулся, точно тая какую-то мысль, – никаких изменений.

– Значит, и результатов нет?

– Нет.

– К чему ж тогда работать?

– Э-э, в том-то как раз и результат, – убежденно сказал он, – в этом безрезультатном результате… Полтора месяца смотрю, все палочки на всех стеклышках пересчитал и изменений – ни на одной… Это хорошо, – с подъемом произнес он.

– Что ж тут хорошего?

– Тут-то и секрет, – поднял он палец. – Именно тут и начинается самое интересное – такое, чего и не обдумать сразу.

– Непонятно.

– Именно, именно непонятно, – радостно подхватил он, точно видя в ней единомышленницу. – В непонятности этой – все… С Сергеем Павловичем поговорить бы, да он засмеет: вишь, какой ученый, дескать, нашелся!

– Вы говорите загадками, – улыбаясь, заметила Вера Максимовна. – Непонятность, как там ни крути, все-таки остается непонятной, а следовательно, никчемной. Так мне кажется.

– Не говорите, Максимовна, – оживляется он, – тут-то и тайна, большая, неслыханная! – У Протасова загорелись глаза. – Такая тайна, Максимовна, что жутко даже становится, когда вникать станешь. Нет большей тайны на земле, чем эта. Вот про смерть говорят: тайна… Что, дескать, там? Что же там?

Сгнил человек – и все, и нет человека, – вот и тайна вся… А эта уж по-настоящему хватает. Эта – от дьявола, из ада пришла, из самой тьмы…

Есть, Максимовна, две тайны: одна – божья, другая – дьявольская, – не смейтесь только над неученостью моей. Божья тайна простая, радостная, светлая. Вот смерть: кончился человек, и нету его, пришел из земли и ушел в землю, и стал землей, и из земли этой вырастет злак, и злак опять войдет в человека… Или же, скажем, звездочки. Что там, на звездочках-то?

Неизвестно. Тайна. А думаешь о них радостно. Тут же приложил руку дьявол: вот тебе, на эту тайну, думай над ней всю жизнь и до самой смерти трепещи, до самого гроба не находи себе места, и там, может быть, даже не успокоишься… Вот я умру, скажем, зароют меня, сгнию, землей стану, и на этой земле посадят, скажем, огурцы, капусту. И вырастет капуста… Капуста как капуста, но кто сказать может, что она чистая, а может быть, она прокаженная? Может, я-то пропал, сгнил, в прах обернулся, а палочка Ганзена не сгнила, а живет, и ее вместе с соками капуста всосала… А потом человек удивляется, как же это, дескать? Где ж это я заразился? Кто заразил меня? Вот что получиться может. – И он умолк, опустив голову.

– Глупости, – засмеялась Вера Максимовна.

– А вы докажите, что тут глупость, – прищурился он. – И не докажете. И ни одна наука не докажет, что это именно – не так.

– Почему же не доказать? Очень просто: разрыть самую старую могилу на нашем кладбище и посадить там капусту или огурцы, а потом их – под микроскоп. Вот и все доказательство.

– Хе-хе, – иронически засмеялся Протасов. – Это верно-с. Это верно-с. Это очень просто и легко-с. И заранее даже сказать вам могу, что палочек вы в таком огурце не найдете. Нет-с. Огурец чист будет-с. Но тут-то и начнется самое главное-с. Именно главное, Максимовна. Палочки нет, а вместо нее там сидит, может быть, другое что-нибудь – такое, чего наука еще не видит-с, не умеет находить – какой-нибудь, скажем, микроб-с. В миллион раз поменьше палочки Ганзена, который не дается никакой окраске, для которого, может быть, и краски на земле не придумали и стекла увеличительного не нашли-с…

– Постойте, а при чем тут новый микроб? – уже серьезно спросила Вера Максимовна.

– А при том-с, дорогая Максимовна, что палочка пролежала в земле, может быть, тридцать лет, и за эти тридцать лет претерпела всякую там процессию, боролась за жизнь, приспособлялась и получила другой какой-нибудь вид, для которого на земле еще нет ни стекла увеличительного, ни краски. А войдя в тело человеческое, вид этот «вспомнит», чем был он тридцать лет назад, и станет опять превращаться в палочку…

– Что-то уж слишком сложно, – задумалась Вера Максимовна и взялась за пальто.

– Тут-то и тайна, – тихо уронил Протасов. – Тут и вся ее механика. От дьявола эта тайна. Не иначе как прилетела к нам из самого ада.

– Зачем же вы ведете тогда наблюдения, если этот вид неуловим?

– А я не над ним хлопочу.

– Над чем же?

– Над палочкой.

– Что же вы все-таки обнаружили?

– Ничего. Именно это и подтверждает мою мысль.

– Какую?

– О мысли этой рано еще говорить, Максимовна, – ответил он, надевая пальто. – Я еще не закончил. А закончу – скажу… Непременно. Только вы не смейтесь тогда и Сергея Павловича попросите – пусть не смеется. Может, и впрямь это глупо, а отрешиться не могу…

– Ну, что ж, работайте. – Вера Максимовна открыла дверь и пропустила вперед странного искателя причин таинственного зла.

4. Одна из многих странностей

В этот день Сергей Павлович принял восемнадцать, Лещенко – четырнадцать пациентов.

Последней оказалась Клашенька Кудрявцева – одиннадцатилетняя девочка, болевшая уже шесть лет.