Прокаженные. История лепрозория

– Ага, – и Вера Максимовна улыбнулась, вспомнив о том, как этот давний обитатель больного двора уже года два или больше занят странными поисками тайны палочки Ганзена, стараясь проникнуть в какую-то для всех непонятную «глубину ее жизни».

Василий Петрович производил над больными одному ему понятные наблюдения: у него имелась тетрадь, в которую он заносил свои и чужие мысли о проказе, выписки из прочитанного, ответы различных больных на самые неожиданные вопросы, например: «Любишь ли ты огуречный рассол и дождливую погоду». В ту же тетрадочку заносилось течение и история болезни каждого из обитателей двора. Знала она также, что Протасов лечит некоторых прокаженных травами. Делал он это тайно, чтобы не знали на здоровом дворе, но там знали и не вмешивались.

И вот Василию Петровичу понадобился микроскоп!

– Ох, ищу, Максимовна, ищу, – продолжал он, не то сокрушаясь, не то гордясь своими поисками, – мелькнула новая мыслишка, а без микроскопа не обойтись…

– Какая же это мыслишка, Василий Петрович?

– А вот какая, Максимовна, – спокойно продолжал он, стараясь не глядеть на нее. – Присматривались ли вы когда-нибудь к каждой в отдельности палочке, не к гнезду – в гнезде-то их, поди, тысячи, тьма-тьмущая, а вот – к каждой в отдельности?

Вера Максимовна промолчала.

Не получив ответа, Протасов продолжал:

– Видно, не присматривались. А присмотреться следует. Два раза за всю жизнь видел я палочки под микроскопом и кое-что рассмотрел. Наука многое знает об этой болезни; высчитали даже длину и толщину каждой бактерии. Ее длина, – блеснул он обширностью своих познаний, – как вам известно, от четырех до шести микронов, а толщина – от ноль тридцать пять до ноль сорок пять микрона. Наука знает даже то, что палочка размножается путем деления самой себя на части. Но наука ничего не говорит о том, в какой срок и сколько надо палочек, чтобы вызвать болезнь? Я хочу сказать, что ничего не известно о том, каким путем, в какой срок и сколько должно появиться у прокаженного палочек, чтоб они его повалили.

– То есть, как это «каким путем?» Вы же сами сказали совершенно правильно о делении. Это и есть способ размножения.

– А по-моему, не так, – засмеялся он неожиданно. – Не так. Если бы размножение происходило путем деления, то в гнезде палочек микроскоп увидел бы рядом со взрослыми и их детей. А я два раза смотрел в микроскоп и два раза видел среди тысячи взрослых – одну-две, рядом с которыми лежали точечки, то есть ихние дети, если думать, что это отделившиеся дети.

Остальные лежат холостяками. Но я думаю: это не детеныши, а так… Другое что-то. Вот я и хочу первым долгом проследить под микроскопом способ размножения и, кроме того, установить: показывают ли палочки какие-нибудь изменения, очутившись вне организма, то есть живут ли они? Скажем, взял я срез у себя, рассмотрел гнездо со всеми подробностями, со всем его семейством и отложил. А через неделю опять посмотрю, что там произошло? И через месяц, и через два. Если покажутся изменения, то станем тогда думать – какие это изменения.

– Не понимаю, – пожала она плечами. – Ведь бацилла, находящаяся под микроскопом, – мертва. Она убита красящими химическими веществами! Ведь это ясно, – заметила Вера Максимовна, вновь пожимая плечами.

– Э-э, – усмехнулся он. – И вовсе не совсем ясно. Откуда мы знаем, что она убита? Кто это сказал вам? Вы щупали ее пульс? – поднял он на нее проницательные глаза.

– Это понятно само собой.

– И вовсе не понятно. Ни один профессор в мире не отважится сказать, что палочка, лежащая под микроскопом, мертва, хотя ее и выкупали в разных фуксинах или других химиях. Они могут сказать только – кислотоупорная она или кислотоподатливая, но не скажут, что жива. Вы знаете, – опять козырнул он познаниями, – что бактерия проказы выдерживает температуру в сто двадцать градусов выше нуля; сваренная в таком кипятке, потом извлеченная, она показала действие при прививках. Доктор Решетило рассказывает, как один врач забыл в книге срез, взятый с узла прокаженного. Спустя десять лет срез был найден и исследован – он оказался кислотоупорным… Но мы не знаем, является ли кислотоупорность признаком жизни бактерии. Наука предполагает, что кислотоупорность и есть признак жизненности, хотя не решается сказать о том ясно. Но я понимаю… – заметил он, усмехнувшись. – И еще вам должно быть известно, что все бациллы тотчас погибают, едва только попадают на солнечный свет. Едва только солнышко высушит их влажность, короче – соки, питающие их, так им – и аминь. А проказа, говорят, не боится солнышка. Ей на все наплевать. Даже земляного гниения не боится. Четыре месяца, говорят, может лежать в земле и не гнить… А может, и не четыре месяца, а сто лет – кто поймет. Значит, наука, полагать надо, не знает, через какой же срок и в каких условиях может умереть палочка, разве что на горящих угольях… А вы про фуксин говорите… Ей, может, и на химию плевать так же, как на солнышко…

– Я не понимаю, – отозвалась Вера Максимовна, чувствуя себя несколько озадаченной, – зачем вам все это надо?