Прокаженные. История лепрозория

Сергей Павлович снял пальто, повесил его рядом с печкой. Ему было приятно, что вот он случайно попал к старому приятелю. Его вдруг потянуло на откровенность. Ему захотелось поговорить с Превосходовым о том, о чем он никогда ни с кем не говорил, но тут же понял, что, в сущности, говорить-то не о чем. Не об Антонине же Михайловне, не о вчерашнем же разговоре!

Превосходов скоро вернулся с тарелками в руках.

– Ты, вероятно, голоден? Признайся… Да и того… обогреться не мешает, – и посмотрел внимательно на Туркеева. – Надеюсь, не откажешься?

Сергей Павлович давно не пил водки. Он вообще равнодушно относился к алкоголю. Но сейчас почувствовал, что он действительно промок, продрог и не откажется посидеть за рюмочкой. Кроме того, ему захотелось сделать «назло» жене. Она не любит его хмельным. «Приду пьяный – любуйся».

– Закусон у меня как раз под водку, – оживленно сказал Превосходов, – огурцы собственной засолки, и все маринады – собственные… Насобачился мариновать – попробуй и оцени… Вот, например, грибки… Не люблю ничего рыночного.

Он застлал письменный стол газетами, уставил его закусками «собственного производства».

Наполнив две большие рюмки водкой, Превосходов сел, уставился на Сергея Павловича.

– А ведь ты того, братец… сдаешь!

– Да и тебя тоже… смотри, как подвело, – прищурился на него Туркеев.

– Смотрю, смотрю, брат, – опустил глаза Превосходов. – А ничего не попишешь… Дело идет. Э-э, да черт с ним, – махнул он рукой. – Выпьем, старик!

Чокнулись, выпили.

Превосходов взял в руки красный помидор, принялся сосать.

– Еще шесть лет назад, – продолжал он, – девушки засматривались и приходили в эту вот обитель… Нет-нет да и заглянет какая-нибудь. А теперь шествуешь по улице, и хоть бы одна кикимора посмотрела. А дети уж дедушкой обзывать стали. Идешь по улице, а он тебя, сукин сын, остановит и как дубиной по голове: дедушка, дай, говорит, на кино гривенник… Вот как! – засмеялся он и тотчас же умолк.

Туркеев наблюдал за ним, улыбаясь.

– Ты чего смеешься? – тоже усмехнулся Превосходов.

– А меня вот никогда не волнует старость, и я никогда не чувствую в себе разницы возрастов. Мне кажется, будто бы и в пятнадцать лет я был таким же, как сейчас. И «взгляды», и «дедушка» – тоже не беспокоят.

– М-да, – задумался Превосходов, – каждому свое: меня отношение девушек волнует, тебя – дела твоей проказницы. Ты не замечаешь разницы возрастов, а меня эта разница давит… Ведь жизнь кончается – подумай только! А жить хочется! И хочется, чтоб на тебя девушки посматривали, чтоб они улыбались тебе при встречах смущенно и чтобы ты чувствовал себя с ними юношей… Ведь страшно, когда тебя называют «дедушкой». Черт бы побрал этого «дедушку», когда сердце жаждет еще лунных ванн и игры, и «сладостных чар».

– Да разве в этом главное? – воскликнул Туркеев, рассматривая его сморщившийся, облысевший лоб. – А работа?

– Это для тебя работа, – махнул тот рукой. – Может быть, ты утешаешь себя по-английски, что в пятьдесят лет мужчина «начинает только цвести», что он и жизненный опыт приобретает, и положение, и твердость характера, и прочее такое. А я, брат, дудки! Знаю, что такое пятьдесят лет. Не обманешь. Это, брат, песок, а не «цветы». Да-с. Все это «положение» и «характер» англичане придумали себе в утешение на старости лет, – дескать, все вы сморчки и молокососы, а мы – вот какие, пятидесятилетние! Нет, мой дорогой, я отдал бы все свое «положение» и «характер», и «расцвет» обеими руками за то, чтобы стать прежним сморчком и молокососом! – и он снова наполнил рюмки.

– Я с тобой не согласен. Это ерунда, – сказал Туркеев, чувствуя, как по телу разливается теплота и как начинает он приятно хмелеть.

Но Превосходов будто не слышал и продолжал, заложив руки за спинку кресла:

– Ты когда-нибудь смотрел на себя в зеркало, старик? Не смотрел? И не надо. Ей-богу. Ну его к черту, с этим зеркалом! А я смотрел. И знаешь, что я увидел там? Во-первых, я увидел вот это, – он оттянул отвисший подбородок. – Паршивая вещь. Подбородок, конечно, бывает и у молодых. Но у молодых выглядит не так, у них он приятно ласкает глаза, а у меня просто – «лишняя кожа». И губы уж не те, что были, и зубы – того… не те, не жемчуг…

Потрогаешь рукой морду, а она рыхлая, потянешь кожу – оттопыривается, как на старом романовском полушубке. Один севильский цирюльник как-то раз брил меня и говорит: «У вас много лишней кожи», сделикатничал. Хотел сказать, что мне пора, дескать, и на мыльную фабрику, а получилось мягко. И на глаза посмотришь – не тот блеск, и животик отвисает, а полгода назад обнаружил, что даже нос раздался и покраснел. Грустно, старик, грустно, когда нет-нет да и откроешь что-нибудь новенькое из этой области… Старость, братец, старость…

Туркеев смотрел на него, пытаясь припомнить, замечал ли он когда-нибудь у себя все эти «намеки» старости? Впрочем, он никогда об этом не думал, не искал их… А если примется искать, то, наверное, найдет.

За окном по-прежнему сыпал дождь. Кто-то прошел, звучно чавкая сапогами.