Проходчики. Всем смертям назло...

С омерзением Тропинин провел рукой по скользкой поверхности породы, и движение это не означало ни мольбу о пощаде — ее он от камня не ждал, ни проверку надежности — в его предательстве он был уверен, но это мелькнувшее «и», не успев вызвать страха, требовало объяснения. Он не стал искать ответа, чем-то острым нестерпимо давило в спину, выше пояса. Первая же попытка освободиться жгучей болью отдалась в ноги.

«Все. Пора уже явиться и этому гнусному старику. Иди, Шубин, чего медлишь, сволочь!»

Тропинин опустил руки и расслабился. В груди шевельнулась обида. «Как глупо…»

Он хватал ртом воздух, ощущал его сухое трение по горлу, но легкие были пусты, хотя и раздувались до боли в ребрах. Ему удалось завести руку за спину и вытянуть оттуда колющий предмет. Им оказалась смятая каска с вдребезги разбитым глазком коногонки. Лежать стало удобнее, жжение в позвоночнике немного утихло.

Из пустоты донесся слабый звук: то ли сорвался осколок породы, то ли шлепнулся сгусток воды. Виктор повернул голову, собрав все силы, позвал:

— Дядь Петь…

Зов вышел слабым, канул в щель, не издав ответного эха. Словно вовсе и не было его.

«Один остался, один…» — толчками билось в виски, болючими волнами приливало к ногам.

Никаких чувств, кроме зла на свою одинокую беспомощность, Тропинин пока не испытывал. Не было даже страха. И казалось, что будь он здесь не один, уйди от него эта незатихающая боль, усиливающаяся при каждом ударе сердца, да вздохнуть бы на полную грудь свежего воздуха, то, считай, ничего страшного с ним не произошло.

Случалось ему слышать об обвалах и взрывах газа метана и о других бедах суровой подземной стихии. Шахтеры хоть и считали эти явления не очень желательными, но все же возможными — такова их профессия.

И Тропинин еще не осознал себя в положении именно того, с кем это случилось, и тем более не в отдаленном будущем, а именно сейчас, сегодня, сию минуту. Его «я» не постигало беды, не слилось с ней в одно целое. И на какой-то миг, когда смятая каска перестала давить в позвоночник, он вспомнил Ларису и потужил, что намеченное свидание не состоится, а предстояло о многом поговорить, но и это сожаление было мгновенным…

Больше всего пугало одиночество и не совсем четкие мысли о том, что друзья его, возможно, остались в завале. Хотя в это тоже не верилось.

От неосторожного движения ногами в позвоночник плеснуло раскаленным свинцом, обдало мозг, и Тропинин вновь на несколько минут потерял сознание.

Очнулся он резко, как от внезапного выстрела над ухом. Ему послышалось, что его кто-то зовет. Осторожно прочистил пальцами уши, правой рукой пошарил в пустоте. Завал молчал. От непроглядного мрака Глаза лезли из орбит в бессмысленной и бесполезной попытке рассмотреть что-то, в ушах стоял отдающий болью во всем теле стук сердца и хрип легких, сухой и шершавый.

«Как в могиле, — подумал Виктор и с удивлением, на какое был способен, отметил: — А может, действительно существует тот свет и загробная жизнь, и я уже там, в том мире, иначе чем объяснить темноту, немоту и сырой игольчатый холод?»

Но реальной была боль в ногах.

Виктор еще раз ощупал голову, провел рукой по сухим и, как показалось, горячим губам. Хотелось пить. Тело мерзло сверху, а внутри, от ног до позвоночника, горел жар. Он коснулся породы, осклизлость не показалась мерзкой, парень опустил руку и лизнул ее.

«Так и подохнуть можно».

В сердце, будто пропоров спецовку и кожу, кольнуло длинной цыганской иглой.

— Ребята…

Виктор закрыл глаза, и перед его мысленным взором неуклюже запрыгал на костылях бедно одетый человек. Спина его жалко горбилась, дрожали руки, и пустая штанина моталась то взад, то вперед, цепляясь за грубый неотесанный костыль, и обвивалась вокруг него. За первым инвалидом появился второй, третий с такими же черными подпорками под мышками…

Тропинин открыл глаза, видение исчезло, он успокоил себя: «Глупости…»

— Есть кто живой?

Голос был тихим, хриплым, но Витька сразу узнал его, обрадовался, как спасению, и потянулся навстречу, в пустоту, откуда исходил этот зов, а тело прошило током от головы до ног, и, теряя сознание, он застонал.

— Я… дядь Петь… я…

Беспамятство продолжалось недолго. Виктор очнулся с надеждой, что теперь все образуется, если рядом с ним живой Петр Васильевич. Вдвоем они непременно что-то придумают, высвободятся из этого каменного плена.

— Живой я, дядь Петь… — «Черт, почему так тихо говорю!»

— Есть кто живой, откликнитесь, — донеслось из завала.

— Жив я… мне ноги… — пожаловался Виктор, и в его тихом голосе дрогнули плаксивые нотки.

— Откликнитесь, я ничего не вижу и не слышу.

Михеичев заскрипел зубами, послышался скрежет породы — очевидно, он переворачивался на другой бок или пытался приподняться.

— Я не могу крикнуть громче.

Тропинин шарил вокруг себя руками, надеясь отыскать камень и постучать им, но, как назло, там, куда мог дотянуться, не было ни единого осколка. Ладонь нащупала смятую каску. Он схватил ее, что было сил застучал, заскреб по почве.

— Я здесь, я жив, — выронил каску, прислушался.

— Откликнитесь, — взывал Михеичев. — Я ничего не слышу.