Проходчики. Всем смертям назло...

Каждое прикосновение бригадира отзывалось болью в позвоночнике. Виктор слабо оттолкнул его.

— Сынок, жив… — Петр Васильевич торопливо ощупывал Виктора. — Руки целы, голова, грудь не помяты. Отзовись, Витя. — Рука потянулась к губам, будто просила звука, умоляла издать его, чтобы убедиться, что шахтер жив и может говорить. — Одно слово, сынок. Громче.

— Мне ноги придавило, — шепнул Тропинин, и Михеичев почувствовал, как шевельнулись губы, но звука не услышал и требовал повторить:

— Одно слово, сынок, громче.

— Не трогайте меня…

И это шевеление губ уловил пальцами бригадир, но требовал говорить еще и еще, теребил Витькины губы, жаждал услышать звук, живой голос.

— Ты говоришь громко или тихо. Я ничего не слышу. Ты слышишь меня? Что с тобой?

— Придавило… — Виктор отвернул голову, избавляясь от Михеичевых пальцев.

— Ты слышишь меня? Пошевели пальцами.

Тропинин нашел его руку, слабо сдавил.

— Да, да, я чувствую, — заспешил бригадир. — Куда ранен, сынок? — Его руки ощупью поползли по Виктору, достигли колен, наткнулись там на породную глыбу, попробовали проползти дальше, парень вздрогнул и вскрикнул от пронзительной боли.

— Не трогайте меня!..

Тело скрутилось в спираль, и Виктор опять почувствовал, как падает в бездонную яму, теперь головой вниз, медленно, с плавными разворотами вокруг позвоночника.

Гомон грачей, клекот скворцов… жаворонок…

— Витя, очнись, очнись, сынок… — Скользкая, судорожная рука трясла его за подбородок, ощупывала губы.

— Пропали мы, дядь Петь…

— Ты слышишь меня? Чую, слышишь. Вот и хорошо! Вот и молодец!

Виктор отвел его руку. Изнутри, от самого позвоночника, начинала бить ознобная дрожь. Мелкая, противная. Холода он не ощущал, наоборот — внутри все горело, и не понять, отчего она приключилась, эта проклятая трясучка. Темь казалась еще плотнее, но глаза держать закрытыми было невмоготу — сыпались черные искры.

Петр Васильевич снял с себя куртку, заботливо укутывал его тело, вплоть до подбородка.

— Не надо… — слабо противился Виктор, но Михеичев, подсовывая ее под бока, приговаривал:

— Сейчас станет теплее. Потерпи, сынок. Это ничего, это пройдет.

— Без ног я остался, батя. — Тропинин помолчал, стиснул зубы, они не унимались — стучали.

— Это от потери крови. — Бригадир, наверное, хотел только подумать, но сказал вслух, тихо, почти шепотом. — Надо бы перевязать, а как? — Он рассуждал сам с собой, забыв, что не слышит он, а не Виктор. — Нас отроют, Витя. Вот увидишь! Ты не волнуйся. Там сейчас всю шахту на ноги поставили. Через час-другой извлекут.

— Ты же сам говорил, что ткнут молотком и…

— Наверняка работа кипит вовсю. Не было еще такого случая, чтобы шахтер шахтера в беде оставил.

— Не надо, батя… — Тропинин сам не знал, откуда и почему пришло к нему это «батя», но по-другому называть Петра Васильевича уже не мог. — Конец пришел, батя.

— Пупы надорвут, но откопают.

Михеичев пощупал Витькин лоб, быстро убрал руку, помолчал, и по этой торопливости Виктор понял, что батя с уверенностью обнаружил температуру.

На бригадирской руке тикали часы, Тропинин нащупал их, потянул к себе. Петр Васильевич догадался о намерении парня, отстегнул браслет, подал в руки. Виктор поднес их к глазам и тут же разочарованно вернул. Циферблат не светился. Или там вообще не было фосфора, или его съела эта кромешная темнота.

— Сколько прошло времени? — Михеичев дергал за руку. — Пальцами покажи, пальцами. — Он совал ему свои пальцы, просил: — Отсчитай, сколько?

Виктор сжал его ладонь, отпустил, потом кончиками ногтей поскреб — мол, ничего не видно. Бригадир понял сигнал.

— Ты что-нибудь видишь вокруг себя? А, Витя?

— Нет, — ответил тот и покачал ладонью из стороны в сторону.

— Дак, может, и у меня зрение не попортилось? Может, и я вижу, только нечего смотреть?

— Все одно, — сказал Виктор и убрал от Петра Васильевича свою руку.

— Дак когда бомбой присыпало, два месяца не видел и не слышал.

— Ты, батя, жизнь прожил. Большую жизнь… — Тропинин хотел что-то добавить, но слов не нашел, они каким-то образом перемешались, и стало от этого горько и тоскливо. — Что говорить? — спросил он самого себя и, чувствуя, что эти рассуждения ведут в безысходность, а сердце будто подпаливают факелом, прогнал все мысли, подумав под конец: «Солнце бы хоть еще разок увидеть… на восходе…»

И мысли вновь костром вспыхнули в его голове, и залить его нечем, и само желание погасить пропало…

Михеичев издавал какие-то звуки, будто чиркал камнем по металлу.

— Только бы не нарушить стрелки, — сказал бригадир, и Виктор догадался, что Петр Васильевич пытается открыть крышку часов и на ощупь определить время.

— Больше суток в гробу лежим, — процедил Виктор, брезгливо выговаривая «в гробу», но этот нажим на слова не погасил тоски, только в сознании еле заметной спасительной соломинкой вспыхнуло: «Меньше, за сутки проголодался бы…»

Он ощупал впавший живот, есть совсем не хотелось, нестерпимо захотелось пить. Казалось, все тело от придавленных ног до кончиков волос изнуряет жажда, от нее мутится в голове, захлестывает страх. Неужели это будет тянуться бесконечно?