Проходчики. Всем смертям назло...

Первым в расступившийся завал спрыгнул Гайворонский. Он был страшен в своем отчаянии и решимости. Измазанное лицо перекосилось, из ссадин на руках сочилась кровь.

Михеичев, скрючившись, лежал животом на Витькиной голове, а тот мертвой хваткой обнимал бригадира за спину. Рядом с разорванным сапогом Витьки Вадим увидел темное пятно крови.

— Витька! — Он вскрикнул отчаянно, с надрывным звоном в голосе, и все те, кто еще не успел опуститься в завал, замерли наверху валуна, нацелив фонари на лежавших внизу шахтеров.

Вадим стянул Михеичева, упав на колени, ощупывал Виктора.

— Витя, ты жив? — Боясь пошевелить друга, он только с опаской гладил его по щекам и повторял: — Ты жив?

Михеичев поднялся на йоги, его качнуло, и он, чтобы не упасть, прислонился к забою плечом.

— Я ничего не слышу, — шахтер закрывал лицо руками. — Не светите так ярко… ослепну…

— Воды, — тихо попросил Виктор.

— Витя… родной мой… Витька… — Вадим целовал его щеки, на Витькин лоб капали слезы, а он бессмысленно повторял: — Витька… родной мой…

На поверхности земли пробило десять часов. Стоял погожий весенний день.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Верилось и не верилось Ларисе, что Виктор попал в беду. Казалось, что это какое-то недоразумение, чья-то злая шутка, пройдет время, все образуется, он явится к ней живым и невредимым. «А если?..» Щемило в груди, опускались руки, и думать о том, что стоит за этим «если», не хотелось. «Не мог там поосторожней…» Иногда появлялась жалость, но какая-то расплывчатая — жалко было и Витьку, и саму себя, — потом она перерастала в досаду. «Зачем это случилось, почему?!» Слезы теплыми струйками бежали по щекам. От них сделалось еще обиднее, подступила тоска, весь мир и вся жизнь стали неласковыми, а себя она чувствовала самым несчастным человеком.

За окном, по улице, громко сигналя, промчалась машина. Лариса встрепенулась, прошла в ванную комнату, тщательно умылась. Вот-вот должны были прийти родители.

Ее встречи с Виктором они не одобряли, но и не запрещали. Она-то знала, что кроется за этой видимой нейтральностью. Не дай бог, застанут свое единственное чадо, свое ненаглядное сокровище плачущим. Мать тут же присоединится к ней, начнутся уже опротивевшие взрослой девушке сюсюканья и под их аккомпанемент дотошные расспросы, а все закончится длинными нравоучениями, которые энергично поддержит отец.

Лариса включила свет, в растерянности остановилась посреди комнаты. «Что говорила Марина? Сказала, что все может быть».

Условным сигналом в дверь позвонили родители. Она вздрогнула, но к двери, как обычно, не побежала. Подошла к зеркалу, потерла слегка припухшее, заплаканное лицо.

— Почему не открываешь? — начала мать.

— Я спала.

— Ты заболела? — мать выронила на пол сумки, принялась ощупывать лоб дочери. — Говорила же, надевай кофточку!

— Пройдет, — безразлично бросила дочь.

— Какие новости на шахте? — Отец знал о случившемся, но предпочел начать издалека.

Лариса молчала.

— Говорят, авария произошла?

— Вам-то какое дело! — Она плюхнулась на тахту и заревела.

— Доченька… неужели Виктор… — охнула мать.

— Да, да, да! — Лариса истерически била ладонью по матрацу.

— Я знала, я чувствовала, я тебя предупреждала… — Мать забегала по комнате, не зная, за что взяться, что предпринять, что сказать. — Но он, слава богу, тебе еще не муж, — она остановилась, развела руками. — Чего же зря расстраиваться. Что… насмерть?..

— Отстаньте! Я ничего не знаю.

— Сколько раз повторяла: ну, зачем тебе эти шахтеры! Ты красивая, добрая, умная, к чему тебе жить в постоянной тревоге? Не зла ведь желаем. Вот отец твой… Всю жизнь простым завхозом прожил, и слава богу… — Мать успокаивалась.

— Помолчи, мама, — простонала Лариса.

— Молчу, доченька, молчу…

Впервые за много лет Лариса плохо спала. Ночью к ее постели несколько раз подходила мать. Ухом склонялась к лицу, прислушивалась. Дочь притворялась спящей. Порой появлялось желание прильнуть к матери, поплакать у нее на груди: «Мамочка, я люблю его».

А утром у входа в административный корпус Катерина Кошкарева со всей беспощадной откровенностью сообщила Ларисе:

— Обезножел Витька. Всю жизнь на колясочке теперь, если, бог даст, оклемается.

В глазах у девушки помутилось, она повернулась и побежала домой. Мельтешили трава, дорога, люди, а в голове билось: «Без ног…»

…Тропинин очнулся в больничной палате. Стоял резкий запах какого-то лекарства, его тошнило. В левом углу белела пустая разобранная кровать, на тумбочке, рядом с ним, высились объемистые пузыри с разноцветной жидкостью. Около койки, прикрепленная к высокой никелированной стойке, висела колба с бурой жидкостью. От колбы тянулись шланги, схваченные посредине защепкой с винтом, ниже по стеклянной трубочке жидкость медленными каплями падала в другой шланг, ведущий к его правой руке.

Стояла тишина, он был один. Палату рассекал надвое широкий солнечный луч.

Тропинин ощупал руку и ужаснулся. Она была перебинтована и накрепко к чему-то привязана. Он слабо пошевелил ею, боли не ощущалось. «Это же кровь вливают».

Тошнота муторным клубком покатилась к горлу. «Зачем кровь? Разве я умираю?»