Проходимец (сборник)

Вот и я, глядя на своего зятя Всеволода, не понимаю, что моя дочь Ирина в нем нашла. Всё, абсолютно всё в нем заурядно. Чуть выше среднего роста. Вроде и худой, но при этом какой-то рыхлый. Ни блондин, ни брюнет. Волосы спутанные и как будто все время грязные, хотя Ирина говорит, что это специальная, очень модная и дорогая укладка. Глаза за очками неопределенного серо-зеленого цвета. Лицо внизу скошено, тощая шея начинается прямо под нижней губой. Сева на удивление неспортивен. Я легко побью его в любом виде спорта, хотя он почти в два раза меня моложе. Банальны даже его круглые, как грибы-волнушки, оттопыренные уши. От армии Сева откосил. Институт закончил какой-то невнятный. Почти год назад его уволили с работы. С тех пор Сева ведет духовный образ жизни, за мой счет, – пишет матерные рассказы и стихи в интернет.

Сегодня Ирина и Сева приехали отмечать мой день рождения ко мне на дачу. Вообще-то, я с юности мечтал иметь собственный остров. Не обязательно большой. Вполне достаточно просто скалы в море, на которой можно построить дом. Остров – моя личная территория, мое государство, въезд в которое разрешить могу только я. И выезд тоже. Остров у меня будет. Скоро. А пока мой дом в лесу. Я взял в бессрочную аренду в местном лесхозе заброшенный участок-заимку, снес стоявшую там развалюху и построил большой дом с камином и летний флигель-веранду. От города далеко – больше ста километров по шоссе, потом еще двенадцать по проселочной дороге, соединяющей две умершие деревни. К проселку примыкает едва заметная, заросшая травой колея, которая еще через полчаса тряски упирается в глухие ворота. В общем, место спокойное. Практически остров, только в лесу. На легковушке сюда не доберешься. Сева и Ирина прибыли на «Лэндровере», подаренном, разумеется, мной.

На ужине Сева рассказывал анекдоты и налегал на текилу. Выпил всю бутылку в одно лицо. Ирина пила красное вино, тоже много. Потом они ушли спать в гостевую комнату на второй этаж. Мне не спалось, и я остался читать в гостиной.

Наверху скрипнула дверь. По лестнице, как моряк в шторм, спустился мой зять, в трусах и босой, и взял курс на туалет.

– Сева, – позвал я, когда он снова показался в коридоре.

– Угу, – откликнулся зять и обернулся. Его глаза все еще были закрыты, как у лунатика. Я прогнал мысль о разрухе, наступившей у меня в сортире.

– Сева, – а давайте с вами выпьем коньяка, – предложил я. – У меня есть «Наири» двадцатилетней выдержки. Настоящий. Бывшие коллеги прислали из Еревана. Это не ваш кактусовый самогон.

– Да мне вроде достаточно, – пробормотал Сева, не слишком уверенно.

– Ну, самую малость, за мое здоровье, – настаивал я. Вы ведь желаете мне здоровья, правда? – я посмотрел в маскировочного цвета глаза родственника, которые тот, наконец, разлепил.

– Конечно, Владимир Сергеевич, – поспешил согласиться Сева.

– Вот и отлично. Тогда пойдемте во флигель – там прохладнее, и Ирине не будем мешать.

На веранде мохнатые мотыльки носились вокруг лампы, отбрасывая на стены большие нервные тени. Стол накрыт клеенкой, которую когда-то мой тесть подарил нам с Ирининой матерью на свадьбу. Узор на клеенке изображает оплетенную соломкой бутылку кьянти в окружении тропических фруктов – ананаса, связки бананов и разломанного пополам граната. Картинка дурацкая и пошлая, как мой тесть. Да и дочка, в общем-то, пошла в папу.

– Присаживайтесь, Сева, – пригласил я.

Зять опустился на стул и положил локти на клеенку. Я разлил коньяк в стаканы, достал порезанный лимон.

– Ну, еще раз с днем рождения, Владимир Сергеевич! – бодро молвил Сева и поднял рюмку. И, выпив, добавил: – Реально духовный напиток!

Молодой человек окончательно проснулся.

– Рад, что вам понравилось, – сказал я. – Знаете, Всеволод, я тут почитал ваши рассказы и стихи. С большим интересом.

Сева подался вперед.

– Неужели? И как вам мои опусы?

– Ну, зачем же так уничижительно? – возразил я. – Очень смешно. Вы, безусловно, талантливы.

– Вы преувеличиваете, Владимир Сергеевич, – Сева лучезарно улыбнулся.

– Ничуть. Ну что, по второй? – Я встал и пошел к шкафу за Севиной спиной, на котором осталась бутылка. – Вот только с грамматикой дела неважно. Особенно с пунктуацией.

– Да бог с ней, – махнул рукой Сева, продолжая сидеть ко мне задом. – Не в запятых дело.

– Действительно, – согласился я. – Хотя за такие ошибки в пятом классе вам надо было драть уши. Да и сейчас, пожалуй, не поздно.

Я поставил коньяк обратно на полку, подошел к Севе сзади и, быстро просунув руки ему подмышки, взял зятя за уши. Прохладные, с жесткими прожилками перепонки едва поместились в моих ладонях. Я слегка потянул уши в стороны.

– Уй, – вскрикнул Сева, засмеялся и мотнул головой, пытаясь освободиться.

– Ну, что вы, Сева, терпите. Кто-то же должен исправлять ошибки вашего воспитания.

Я дернул сильнее. Уши в моих руках хрустнули, как капустные листья.

– Аа! Больно! Пустите, Владимир Сергеевич! – крикнул Сева и попробовал встать.

Я сильно потянул уши вниз, прижимая зятя к табуретке.

– Знаю, что больно. И чтобы больно не было, сидите смирно и, главное, тихо. В вашем положении это самое оптимальное решение. Я вас отпущу, потом. А пока терпите. Физический контакт сближает. Общение получается более тесным, родственным. Даже, не побоюсь этого слова, интимным. Что может быть желаннее для зятя, чем интимное общение с тестем? А?

Сидящий человек, руки которого блокированы и которого держат сзади за уши, имеет несколько ограниченную свободу действий. Сева перестал дергаться. Из ушных раковин в мои ладони уходили торопливые точки и тире его ускорившегося пульса – три коротких удара и один подлиннее. Буква «ж».

– Вот и молодец. Так вот, вернемся к нашим баранам. К вам, Всеволод, и вашему творчеству. Скажите, отчего в ваших произведениях так много нецензурной лексики, извращений и насилия?

Отвечайте, пожалуйста, честно. От вашей искренности зависит целость ваших ушей. И, сделайте милость, успокойтесь.

– Потому что это к-к-к-контркультура, – с трудом выговорил Сева.

– Ах, вот как. Контркультура – это прогрессивно. Только что это такое? Просветите меня, Всеволод, прошу вас. Смелее!

– Ну, это трудно объяснить тем, кто не в к-к-курсе. В общем, это литература, не стесненная рамками у-у-условностей в языке и т-т-тематике.

– Вас действительно привлекают сцены неестественного совокупления, брызгающие во все стороны мозги, кровопролитие? Вы же, вроде, мирный человек. В армию предпочли не ходить. И, вообще, вы очень боязливы. Вот и сейчас вам страшно: заикаетесь, дрожите. Откуда в вас такая кровожадность?

– Так ведь это с-с-стёб, Владимир Сергеевич, – отозвался Сева. – Треш.

– Ах, вот оно что! То есть, это все несерьезно, понарошку. Хихоньки да хаханьки. Так?

– Ну, да…

– И вы это называете контркультурой, андеграундом? А я в простоте своей считал, что альтернативная культура, в отличие от культуры популярной, должна не веселить, а беспокоить. Беспокоить, понимаете? Смущать сытое сознание обывателя. Напоминать ему, что он, самодовольный, тупой и трусливый ублюдок, давно и обильно насравший на всех ближних и дальних, не может спрятаться за комфортом и паскудными развлечениями от невыносимой боли этого мира. Кен Кизи – контркультура. Хеллер – контркультура. Не знаете, кто такие? А почему, Сева? Почему вы так нелюбопытны?

Сева молчал. Пульс под моими ладонями превратился в нитку мелких и быстрых ударов, похожую на дребезжание зуммера.

– Ну, Чехова-то вы знаете? Чехов – тоже контркультура. А ваши… м-м-м-м… юморески, Сева, – это попсня.

На последнем слоге я со всей силы швырнул Севину голову на стол. Уши в моих руках затрещали. Сева ударился полуоткрытым, часто дышащим ртом о край столешницы, будто пытался откусить кусок от огромной плитки шоколада, а его крупный нос расплющился о клеенку. Дернув за уши, как за ручки, я отлепил Севу от стола.

– Попсня! – я снова с размаху приложил Севино лицо к клеенке.

– Попсня!! – третий удар был таким сильным, что у основания ушей выступила кровь.

На клеенке под нарисованной бутылкой образовалось большое красное пятно. Три зуба с прилипшими розовыми лоскутками десен были похожи на гранатовые зерна.