Прокля'тая Русская Литература (СИ)

   Жуковский был растроган, достал пятирублевую ассигнацию и подал её больному, но, удаляясь, подумал: "Что будет делать этот бедняк, когда истратит эти деньги?" Он воротился к больному и отдал все, что было в его бумажнике - двести рублей, и убежал, не слушая благословений молодого человека.

   Через час мимо места, где сидел нищий, проехал доктор медицины и хирургии и начальник университетской клиники профессор Мойер. Увидя карету, больной стал кричать: "Остановитесь!" Кучер остановил лошадей. "Я не нищий, - поспешил сказать больной, - но я очень болен и имею чем заплатить за свое лечение. Милостивый государь! Будьте так добры, рекомендуйте меня доктору, который взялся бы вылечить мои ноги!" Это было по части Мойера. Он вышел из кареты, осмотрел больные ноги и сказал больному: "Я сам доктор и буду лечить тебя", - Мойер, подняв больного на руки, посадил в карету. Дорогою больной рассказал ему, как прохожий облагодетельствовал его, но Мойер отказался от денег и привез молодого человека прямо в клинику. Спустя неделю Мойер пригласил своего друга Жуковского осмотреть свою клинику. Когда они подошли к одной кровати, больной встал и бросился в ноги Жуковскому, признав в нем барина, что отдал ему все свои деньги.

   Коллеги помолчали.

   - А вот прощальное, предсмертное письмо Жуковского к жене, Елизавете Рейтерн, в двадцать лет влюбившейся в 58-летнего поэта, - вздохнул Верейский, - написано по-французски: "Прежде всего из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты пожелала стать моею женою; время, которое я провел в нашем союзе, было счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты, происшедшие от внешних причин или от нас самих - и от которых не может быть свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельным испытанием, - я с тобою наслаждался жизнью в полном смысле этого слова. Я лучше понял её цену и становился все тверже в стремлении повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе, прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя как лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не приходи в отчаяние: "любовь так же сильна, как и смерть". Нет разлуки в царстве Божием. Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти. В этой уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в душе своей, и её радости и горе будут принадлежать мне более, чем в земной жизни. Полагайся на Бога и заботься о наших детях, - прочее же в руке Божией. Благословляю тебя, думай обо мне без печали и в разлуке со мною утешай себя мыслью, что я с тобою ежеминутно и делю с тобою все, что происходит в твоей душе..."

   - Он - работяга, - дополнил Муромов. - Вот свидетельство Петра Вяземского: "Бывало, придешь к нему в Петербурге: он за книгою и делает выписки, с карандашом, кистью или циркулем, и чертит, и малюет историко-географические картины. Подвиг, терпение и усидчивость поистине не нашего времени, а бенедиктинские. Он наработал столько, что из всех работ его можно составить обширный педагогический архив. Недаром же он когда-то сказал: Поэзия есть добродетель!..."

   -Он, что, ангел? - снова язвительно вопросил Голембиовский, - вы нашли что-нибудь дрянное, Марк? Безгрешный он, что ли?

   -Да как сказать, - почесал переносицу Ригер, выискивая в своем ранге адвоката дьявола что-то порочащее поэта, - что до грехов... незаконнорожденный и наполовину турок...

   -Ну, это не его грехи...