Проклятая игра

– Бритье, – сказал он себе. – И сандаловое дерево.

Он боялся, что события развиваются слишком быстро, и, если он не будет осторожен, его сбросят со счетов. Настало время действовать от своего имени. Он найдет чистую рубашку, галстук и пиджак, а потом отправится на свидание. Если развязка так близка, что надо уничтожить улики, ему лучше поторопиться. Закончить свой роман с девушкой, пока она не пошла по пути, коим следует вся плоть.

60

Путь через Лондон занял значительно больше трех четвертей часа. Шел большой антиядерный марш: разные части основного корпуса собирались повсюду, а затем маршировали к митингу в Гайд-парке. Центр города, где и в лучшие времена было трудно ориентироваться, оказался настолько переполнен демонстрантами и остановленным движением, что был практически непроходим. Марти об этом не догадывался, пока не оказался в гуще событий; к тому времени об отступлении и изменении маршрута не могло быть и речи. Он проклинал свою невнимательность: наверняка были полицейские знаки, предупреждающие прибывающих автомобилистов о задержке. Он не заметил ни одного из них.

Однако делать было нечего, разве что бросить машину и отправиться пешком или на метро. Ни один из вариантов не казался привлекательным: метро битком набито, а идти по сегодняшней невыносимой жаре изнурительно. Ему нужны те небольшие запасы энергии, которыми он еще обладал. Он жил на адреналине и сигаретах, и слишком долго. Он был слаб и только надеялся – тщетная надежда, – что противник слабее.

Была уже середина дня, когда он добрался до дома Чармейн. Объехал квартал в поисках места для парковки и в конце концов нашел свободное место за углом. Ноги слушались неохотно; предстоящее унижение не было приятным. Но Карис ждала.

Входная дверь была приоткрыта. Тем не менее он позвонил и остался ждать на тротуаре, не желая просто войти в дом. Возможно, они наверху в постели или вместе принимали прохладный душ. Жара стояла невыносимая, хотя день давно перевалил за полдень.

В конце улицы показался фургон с мороженым, игравший фальшивую версию «Голубого Дуная», и остановился у тротуара в ожидании посетителей. Марти взглянул в ту сторону. Вальс привлек двух клиентов. Они на мгновение завладели его вниманием: молодые люди в строгих костюмах, повернувшиеся к нему спиной. У одного из них были ярко-желтые волосы, блестевшие на солнце. Вот они завладели своим мороженым; продавец взял деньги и выдал сдачу. Удовлетворенные молодые люди скрылись за углом не оглядываясь.

Отчаявшись дождаться ответа на звонок, Марти толкнул дверь. Она заскрежетала по кокосовой циновке, на которой красовалось потертое «Добро пожаловать». Брошюра, наполовину застрявшая в почтовом ящике, сорвалась и упала на пол, лицом вниз. Подпружиненный почтовый ящик с громким щелчком закрылся.

– Флинн? Чармейн?

Его голос был вторжением: он пронесся вверх по лестнице, где пылинки толпились в солнечном свете, проникающем через окно на промежуточной лестничной площадке; он вбежал в кухню, где на доске возле раковины свернулось вчерашнее молоко.

– Есть здесь кто-нибудь?

Стоя в коридоре, он услышал муху. Она кружила над головой, и он отмахнулся от нее. Не обращая на это внимания, насекомое с жужжанием помчалось по коридору в сторону кухни, чем-то соблазненное. Марти последовал за ней, выкрикивая на ходу имя Чармейн.

Она ждала его на кухне, как и Флинн. Им обоим перерезали горло.

Чармейн прислонилась к стиральной машине. Она сидела, подогнув под себя одну ногу, и смотрела на противоположную стену. Флинна положили головой над раковиной, будто он наклонился, чтобы ополоснуть лицо. Иллюзия жизни была почти успешной, включая плеск воды.

Марти стоял в дверях, а муха, не такая привередливая, как он, в восторге летала по кухне. Марти молча смотрел. Делать нечего: оставалось только смотреть. Они мертвы. Марти без труда понял, что убийцы были одеты в серое и завернули за дальний угол с мороженым в руках, под аккомпанемент «Голубого Дуная».

В тюрьме Марти называли Танцором Уондсворта – те, кто вообще как-то его называл, – потому что Штраус был Королем вальса. Интересно, говорил ли он когда-нибудь об этом Чармейн в своих письмах? Нет, скорее всего, а теперь уже слишком поздно. Слезы начали щипать его глаза. Он их поборол: слезы мешали видеть случившееся, а он еще не закончил смотреть.

Муха, которая привела его сюда, снова кружила над головой.

– Европеец, – прошептал он насекомому. – Он их послал.

Муха взволнованно заметалась зигзагами.

– Конечно, – прожужжала она.

– Я убью его.

Муха засмеялась.

– Ты понятия не имеешь, кто он такой. Он мог быть самим дьяволом.

– Чертово насекомое. Ты-то откуда знаешь?

– Не надо вести себя со мной так надменно, – ответила муха. – Ты такой же говноход, как и я.

Он смотрел, как она бродит, ища место, куда опустить свои грязные лапки. Наконец приземлилась на лицо Чармейн. Ужасно, что та не подняла ленивую руку, чтобы смахнуть насекомое; ужасно, что она просто растянулась там, согнув ногу, с перерезанной шеей, и позволила мухе ползти по щеке, вверх к глазу, вниз к ноздре, беззаботно трапезничая там и сям.