Проклятая картина Крамского

– Трубы прорвало… Подвалы затопило частично. А там многое хранится. Пришлось разбирать. А десятки лет в сырости никому на пользу не пошли… Старые книги истлевали. Картины слоились… Еще немного, и вовсе погибли бы… я списал кое-что… Полотна неизвестных художников девятнадцатого века… Тогда рисовали много, и особой ценности в массе своей эти полотна не представляли… но… были эскизы Васнецова… Врубелевская керамика… и передвижники… за них я получил живые деньги. И на эти деньги сделал, наконец, ремонт. Сигнализацию поставил нормальную. Я не брал их для себя! Веришь?

Марьяна верила.

Как ей было не поверить? Отец ведь… Он всегда говорил, что деньги – это пустое, а искусство вечно. Вот только получается, без денег и вечность не продержится.

– Я нанял реставратора… сделали несколько находок… не первой величины, но значимых… начал музей восстанавливать… и да, он прав, что меня посадят, если это все вскроется… только… я не позволю ему музей грабить.

Наверное, будь на месте Марьяны Генка, он бы пылко возразил, что его личные интересы стоят выше музейных, и вообще ничем он не хуже директора с его идеалистическими взглядами. Однако Генки не было, а Марьяна поняла: хуже.

Всем хуже.

Отец брал осторожно и понемногу, ради музея, а Генка, если получит малейший шанс добраться до запасников, вынесет все… или почти все.

– Что мне делать? – спросил отец. А Марьяна не знала, что ответить.

Она вернулась в тот вечер сама не своя и даже обрадовалась, поняв, что Генки нет дома. Она забралась в кресло перед телевизором и сидела всю ночь, пялилась на погасший экран. А утром, когда Генка объявился, сказала:

– Ты можешь взять одну картину. Я договорюсь, папа разрешит…

– Я возьму столько, сколько пожелаю…

– Нет.

Генка был пьян. И самоуверен, а Марьяне стало противно. Выходит, что все эти годы она жила с ничтожеством… Дура.

– Если ты попытаешься взять больше, то отец сядет. Он готов понести ответственность…

– А ты будешь дочерью вора…

– Пускай. – Марьяна пожала плечами. – Папа достойный человек, а ты…

Тогда Генка отвесил ей пощечину. А Марьяна запустила в него вазой… и испытала при том огромное облегчение.

– Идиотка! – Генка испугался.

А она и не знала, что он такой трус.

– Да я вас всех…

– Как и я тебя… Думаешь, я не знаю, чем вы с Танькой занимаетесь?

Собственная слепота теперь Марьяну удивляла. И как возможно такое, чтобы жить в сказке, сочиненной ею же? А про Таньку она наугад сказала. Ведь когда-то ревновала Геночку к ней, жутко, исступленно. Ему нравилось… Он называл Марьяну Мышкой и уговаривал не расстраиваться, мол, с Танькой у него исключительно деловые связи…

…и вряд ли эти дела были хоть сколь то честные. Иначе стали бы их скрывать.

Генка побелел.

– Да ты…

– Я сказала, Гена. – Марьяна никогда не отличалась твердостью характера, но теперь ощутила в себе скрытые силы. – А ты думай… одна картина…

– Но выберу я ее сам.

Марьяна совсем сникла, а Ванька погладил сестрицу, утешая. Он смотрел на Илью, как на врага. Можно подумать, именно Илья виноват в том, что Генка оказался сволочью, а любезный директор музея из благих целей музей разворовывал.

– И что было дальше? – Возникшая пауза Илью не радовала.

– Генка вытащил эту картину…

– Какую – эту?

– «Неизвестную» Крамского…

А вот это уже сюрприз.

– Погоди, а у Леньки что…

– Эта картина приносит несчастья, – уверенно сказала Марьяна. – Из-за нее папа погиб… и Генка, но его я не жалею… и остальные… Нет, Ваня, я права, ты же знаешь, что права… и потому не собираюсь даже искать ее! Господи, да пусть бы она утонула в тех запасниках! Но нет, Генка ее раскопал… Сначала думал, что это копия, а потом… Там еще дневники были… одного уездного врача, который лечил некую Марию Саввишну, только не вылечил. Умерла она… мне Генка давал прочесть. И отцу… тот был настоящим специалистом. И про картину эту знал. Но трогать ее не советовал.

Марьяна слышала разговор, нет, дверь на кухню прикрыли, но та дверь была тонкой, а еще вентиляция имелась, которая вела в туалет, где как раз-то прекрасно было слышно каждое сказанное слово. У Марьяны не было привычки подслушивать чужие разговоры, но ради нынешнего она сделала исключение. Не настолько доверяла она Генке, чтобы оставить его без присмотра.

– Вы не понимаете, молодой человек, о чем просите! – Голос отца звенел. Он, всегда отличавшийся спокойным характером, ныне был возбужден.

А у него сердце бльное.

– По-моему, – а вот Генка был спокоен, даже развязан, – мы договорились на одну картину… Вот я и выбрал… или теперь окажется, что взять ее нельзя.

Отец ответил не сразу.

– Может… оно и к лучшему… Если вы ее… Только учтите, молодой человек, эта картина всегда и всем приносила несчастья… Вы ведь искусствовед, кажется. – Прозвучало так, что Марьяна не усомнилась ни на мгновенье: отец не верит в Генкин профессионализм. – Вы должны знать историю оригинала… Крамской выставил ее, но Третьяков, одержимый буквально его работами, отказался приобретать «Неизвестную»… Картина была великолепна, но…

– Оставьте эти байки!