Проклятье Жеводана

В доме постоянно стояла белая пыль от штукатурки, и при выходе во двор можно было ужаснуться, мол, посреди лета снежный покров щедро прятал сочную зелень и цветущие луга. Мое доверие к Гансу было безграничным, и только лишь поэтому я мог совершать свои короткие отлучки, чтобы видеться с отцом и напоминать обществу, что я все еще жив и славно здравствую.

В любом случае мне надо было вернуться в фамильный замок несколько раз, ведь тут остались мои вещи. После долгого отсутствия в родных стенах я отвык от них. Каждый шаг по старым ступеням, каждое прикосновение к холодному мшистому камню будили во мне старые воспоминания, которые не находились в сердце.

Я бесчувственно взирал на дом, который стал мне чужд, и древние коридоры отвечали гулким дыханием сквозняков. Как когда-то мои предки брели сквозь вечно царящий здесь полумрак, я дошел до своего кабинета и опустился в кресло. Оглядывая эту комнату, я невольно навлек на себя призраков далекого прошлого своего ученичества.

Как это часто у меня случается, мои воспоминания обернулись против меня, навевая одинокие годы непримиримого страха перед всем миром, и даже перед своей семьей – чего только стоит покойная тетушка Арабель с ее жутким, кривым и неправильным взглядом.

Я собрался и приступил к делу, ради которого и совершил этот визит. Взяв листок бумаги, я по памяти перечислил предметы, которые снес в подвал еще в пору, когда там жили питомцы. Воспоминания о том времени настолько тяготили меня, что я не нашел в себе сил спуститься, а отправил слуг, на словах подчеркнув, что из всего списка самое ценное – мои рукописи. В замке я не проводил много времени, а сразу, исполнив хоть в какой-то мере долг благородного отпрыска, спешил вернуться домой.

Ганс знал толк в обращении с моими гиенами, дело было не в том, что я не доверял ему. Напротив, этот угрюмый немец, упорядочивающий формы, подчиняя себе законы физики и механики, был единственным, кому бы я вверил мало того что свою собственную жизнь – но и жизнь моих питомцев. Строгий нрав и то, как реальность покорно переменяется по его воле, заставляло меня усомниться в его человечности.

Разумнее мне было бы остаться подольше с отцом – хотя бы на неделю, чтобы мое затворничество не породило лишней болтовни. Мои увлечения уже сложились таким образом, что если обо мне и говорили, то что-нибудь неприятное. Но сейчас разум и здравый смысл не имели никакой власти над ситуацией, как не имел ее и я.

В завывании ветров, что жалобно стенали по залам, я слышал своих зверей. Перед глазами как будто вставала пелена. Мне сразу чудилось, будто бы прямо сейчас на этой стройке, в плотных облаках белой пыли какой-то рабочий, замученный и изможденный, валится с ног, припадая в опасную близость к клеткам.

«Зверь есть зверь», – вновь пронеслось в моей голове, и запах пороха с жуткой отчетливостью ударил мне в ноздри. Я зажал рот кулаком, сдерживая подступающие рыдания. Едва подобные приступы накатывали, меня уже ничего не волновало. Будь я на аудиенции у самого его величества, чего, к слову, я через несколько лет взаправду буду удостоен, тотчас же встал бы и бросился своими руками запрягать лошадей, чтобы скорее умчаться прочь.

Каждая секунда в таком припадке обретала ценность, неведомую доныне. Я не щадил ни себя, ни лошадь, мчась домой, к своим зверям по пыльным прибитым дорогам. С влажными глазами одержимого я вбегал в подвал, перемахивая несколько ступенек.

– Где мои звери?! – кричал я, ослепленный и безвольный перед собственным безумием.

И будто глоток свежей воды, который целительной прохладой расстилается по изодранному от сухости горлу, с таким же спокойствием меня встречал Ганс, неизменно пребывающий на стройке. Никакие бы слова сейчас не подействовали, и, кажется, архитектор это знал и поэтому безмолвно и четко указывал на клетки с питомцами.

Я припадал к решеткам и сразу отшагивал назад, боясь навредить им. Обхватив себя поперек, я переводил дыхание, глядя на гиен сквозь стальные прутья.

– Все на месте, – заключал флегматичный строгий голос, и мое дыхание постепенно успокаивалось.

– Все на месте, – повторил я, пересчитав своих питомцев по головам.

От сердца отлегло, но я не сразу мог вздохнуть полной грудью. Воздух тут был слишком тяжелым и душным.

Выйдя на улицу, я сам того не замечая, побрел к озеру. Стояла мягкая июльская ночь. Вода казалась черным стеклянным диском. В ней отражался небесный купол, мерцая рассыпанным бисером где-то высоко-высоко, в темном эфире. Обернувшись на свой дом, я положил руку на грудь, будто бы тот жест мог унять волнение моего сердца.

Эти угодья преобразовывались с невероятной скоростью. Без лишнего хвастовства можно упомянуть и доныне чуждый мне порыв – я делал все возможное, чтобы обеспечить рабочим достойную жизнь. Сперва мы договаривались, что они будут жить в госпитале – здание стояло полупустым. Вскоре мне удалось убедить Ганса в целесообразности переселить его людей в гостевые комнаты шале.