Проклятье Жеводана

Ганс и его строители делали непостижимое, так что я не скупился в их отношении. Я познал новое удовольствие, будучи полноправным и единоличным господином здешнего поместья. В новинку была роль покровителя и жертвователя во благо людей своих, и мне нравилось это созвучие с историями о великомучениках, которые, происходя из благородных семей, отдавали душу и тело свое во служение Господу и не знали никакой иной награды, как служение Ему.

Я делил с ними кровь и пищу, разламывая горячий хлеб, и мое сердце наполнялось доселе неведомой радостью и трепетом. Та близость, что породнила нас, хотя мы не знали речи друг друга, была настоящим чудом, и до сих пор греет мое сердце. В тот единственный раз, когда Ганс пресек мой порыв, дело касалось спиртного.

– Нет, – строго отрезал архитектор, попросту не пустив на порог ни меня, ни моего слугу, который тащил ящик с вином.

Я не смел перечить. В один из вечеров, когда я спустился раздавать рабочим еду, пыли стояло столько, что резало глаза, и я думал, что вот-вот задохнусь. Протерев глаза, я огляделся по сторонам, попросту не узнавая подвала. Пространство расширилось каким-то необъяснимым образом, потолки стали выше, а стены разъехались дальше, точно древний заклинатель преломил законы природы в угоду своей воле.

Ганс соорудил систему печей, которые можно было легко топить и вычищать золу, не тревожа лишний раз моих питомцев. Либо это была авторская конструкция, либо я попросту в силу собственного невежества не видел ничего подобного прежде. Говоря совсем грубо, это были четыре высокие печи, которые восходили могучими столбами вверх. Соединяясь в единый поток, они объединялись трубами, выводящими весь скопленный угарный газ через небольшое прямоугольное окошко на улицу.

Сейчас стоял жаркий август, и нужды топить не было абсолютно никакой, но мне прямо-таки не терпелось затопить это жестяное чудовище. В самом полу были продолблены желоба, что существенно облегчало уборку за гиенами. Для этого тут, в подвале, был установлен с феноменальной мощностью насос, приумножающий приложенные к нему усилия.

Уборкой помещения мог заниматься один-единственный человек, не обладая сколько-нибудь выдающимися физическими данными. Каждая из клеток имела несколько дверей, внешнюю и внутреннюю. Если внешняя не представляла из себя чего-то сверхпримечательного и выразительного, то внутренняя меня поразила. Она открывалась наподобие средневековой двери, которая уходила вертикально вверх. Тяжелое колесо приводило механизм в действие, что абсолютно предвосхитило самые смелые мои ожидания.

– Признайтесь, Ганс, вы продали душу силам по ту сторону черного зеркала? – спросил я, проводя рукой по каменистым стенам, стараясь выявить шов между новой и старой кладкой.

– Вовсе нет. Просто есть задача, и ее нужно решить, – отвечал архитектор, и я не рисковал оспаривать его слова.

Я все не мог налюбоваться случившимся преобразованием. На глазах, скорее всего от пыли, снова выступали слезы. Дух захватывало все от той же пыли, не иначе.

Одна из гиен, крупная сука, уже месяц как обремененная случайной, а не запланированной случкой, уже обитала в окончательном своем убежище.

Остальных зверей приходилось еще держать в тесноте, но в самом деле мой замысел воплощался намного быстрее, нежели я того ожидал.

– Вы чудо, Ганс, – произнес я, и мой голос дрогнул.

Сейчас я не боялся своей слабости. Я охотно признавал превосходство и гений Ганса.

– Отдохните, граф, – сказал архитектор, и в его голосе впервые послышалась такая непривычная, странная мягкость. – Эта пыль пагубна для человека.

Я не смел перечить до, а после увиденного и подавно. Никаких слов не хватало, чтобы передать это окрыляющее чувство осознания, что реальность не так уж и упряма, и порой даже идет с тобой на уступки.

– Спасибо, – поблагодарил я, поклонившись, и взошел по лестнице наверх.

* * *

К моменту официального и публичного открытия, которое пришлось на сентябрь 1754 года, госпиталь Святого мученика Стефана уже был известен не только в высшем свете, но и среди низших кругов населения. Именно доверия черни я добивался более прочего.

Я отдавался весь своему делу, по большей части проводя время в операционной, совершая искусные манипуляции, которые были не под силу большинству врачей.

Мое самообладание разлетелось доброй вестью по обоим крылам госпиталя. Каждый страждущий пребывал в ужасе не только от исхода собственной болезни – многие страшились больше самого врачевания. Я видел собственными глазами, как обращаются с бесправными больными, особенно с бедняками, и после увиденного я не мог винить своих пациентов в откровенном страхе.