Проклятье Жеводана

Я несколько раз публично объявил о необходимости отбросить формальности, чтобы все, обязательно все, разом наплевали на достопочтенное «вы», на «ваши светлости и благородия», на графства и прочее. Сегодня я вершил реальность, и этой ночью я хотел, чтобы по моей воле отступили порядки, много старше меня и моих предков.

И, конечно же, я хотел, чтобы в этот вечер под аккомпанемент живой музыки я мог публично танцевать с милосердной очаровательной Сарой Равель.

Накануне я заказал платье у славной мастерицы из Юбака. Моя память и славный глазомер позволили добиться поразительной точности относительно объема, и, славно приплатив свыше меры и наперед, я обеспечил свою милую подругу платьем на этот вечер.

Мне противила современная мода, когда платья напоминали чудовищно-истеричное нагромождение оборок. Поболтав с мастерицей, я проявил все посильное красноречие, чтобы изложить видение не только собственного вкуса, но и самое главное – вкуса моей очаровательной спутницы.

Получился славный наряд нежно-вишневого цвета, и когда Сара получила анонимный подарок, с присущим ей высокомерием не подала мне никакого знака. Она не изменяла себе, чем лишь больше укореняла мое очарование ею.

Ведомый именно этим самым очарованием, я пригласил мадемуазель быть моей партнершей по танцам на этот вечер, мой голос почти не дрожал. Ее короткое согласие было очередным милосердным подарком, на которое я не мог отплатить в той же мере.

На самом балу я надел белый камзол, на пышном воротнике блестел круглый наследный изумруд в золотой оправе.

В тот вечер мне казалось, ничто не могло омрачить моего счастья, пока на бал не явился гость из самой преисподней. Меня ничто не отвлекло бы от танца, но на пороге обеденного зала стоял человек герра Хёлле, один из четырех, что следил за моими зверьми.

Мужчина оглядывался, выискивая в пестрой круговерти меня.

– Прошу прощения, – произнес я, оставляя Сару, но она была слишком умна и сразу поняла, в чем дело, поэтому последовала за мной.

Покинув праздник, мы пробежались по каменистой тропинке, жадно вдыхая промозглый, почти зимний воздух.

В подвале меня ждало подтверждение тех ужасных слов, которые едва слышно прошептал мне на ухо один из строителей Хёлле.

В клетке с молодняком лежал Слепыш. Его бок неровно вздымался. Малыш хрипел, а из открытой пасти шла пенистая слюна. Его лапы бодали воздух, и, кажется, будь у него еще силы, он бы скулил.

Мне не хватало мужества смотреть на моего Слепыша без содрогания сердца, и не было сил отвести взгляда.

Я с ужасом припоминал сейчас, как мой Слепыш мог запыхаться во время игры, неужели я был так глуп и не видел этих знамений?

Я закрыл рот рукой, чувствуя охватывающий меня приступ.

– Нет, нет, нет, нет… – бормотал я, представ один на один с угасающей жизнью безмерно дорогого мне существа.

– Уйди, – услышал я жесткий голос Сары.

До этого момента я беспрекословно подчинялся воле Сары, подчинился бы и сейчас, но тело замерло. Я лишился власти над своими конечностями, силы покидали меня, как и рассудок.

– Не могу, – тихо прохрипел я.

– Тебе незачем это видеть, – сказала Сара, подходя к рычагу, открывающему перегородку.

Мой мутный взор едва скользил по царившему вокруг полумраку.

– … что? – я с трудом ворочал языком, пока Сара решительно и уверенно привела механизм в действие, отворяя себе дорогу к питомцу.

Пока я не был в силах сдвинуться с места, Сара сняла ключи и зашла в клетку, замарав подол своего платья.

– Тебе незачем это видеть, – повторила она. – Уходи.

«Что ты хочешь сделать?» – немой вопрос встал у меня в горле, когда я вытаращил свой стеклянный взгляд на нее, приближающуюся к моему безнадежному питомцу.

И острая мысль вонзилась в мой мозг наточенной спицей: чем больше спрашиваешь, тем дальше от ответа.

На меня сошло осознание, заставившее меня продрогнуть, будто бы я ночевал на голой земле в февральскую стужу. Я не хотел знать ответов.

Насилу отвернувшись от Сары, от хрипло издыхающего Слепыша, я обратил свой взор на лестницу, ведущую наверх. От одного вида ступеней мне стало дурно, и ватные ноги дрожали в разбитости.

Мне неведомо, как я преодолел подъем, преодолел ли я сам, или кто-то из слуг поднял меня на полпути, или вовсе у самого подножия.

Хотя бы частичная ясность наступила лишь через несколько часов, когда я открыл глаза, лежа на спине, четко по центру своей кровати, сложив руки на животе. Глаза, не видя, уставились в потолок, а разум милосердно безмолвствовал.

* * *

Шаги заставили меня содрогнуться.

Я зажмурился, не готовый сносить новый удар судьбы.

Сидя на краю кровати, я упер локти в колени, сложив ладони, будто бы в молитве, но ни в голове моей, ни в душе, не было ничего христианского и в помине.

Одежду я не переменил со вчерашнего вечера, так и оставшись в нарядном камзоле с расшитыми рукавами и изумрудом на груди.

А меж тем шаги все близились.

Я так сидел в безумном рвении и ужасе пред грядущей вестью, к которой я не был готов.