Проклятье Жеводана

От такого зрелища захватывало дух, и, пока я пытался разгадать эту открывшуюся мне тайну, я даже не заметил корягу на противоположном берегу озера, вернее, заметил слишком поздно.

Она уже чуть выпрямилась и ковыляла к воде, переставляя свои сухенькие корешочки. Коряга медленно и неуклюже добралась до воды и с головой ушла ко дну, не потревожив глади ни единым кругом, не нарушая поверхности бескрайнего черного диска.

Я приблизился к берегу, не ведая, куда ступаю, и я наклонился на водой, не зная, что на меня посмотрит в ответ. То самое мучительное пробуждение, которого я страшился все это время, настигло меня. Я лежал в кресле, облитый липким холодным потом, не в силах сделать ни вздоха: мои губы тщетно глотали воздух, точно жабры рыбешки, выброшенной на берег, бесполезно вздымаются, припорошенные горячим песком.

Тяжелые шторы колыхались от сильного осеннего ветра. Я цеплялся за это колотящее безумное трепыхание, как за путеводную нить, чтобы выйти из охватившего меня леденящего кошмара. Как будто мне пришлось учить свое тело вновь биться в едином ритме, и ритм надо было откуда-то позаимствовать.

Бешено бившееся сердце все же согласилось повиноваться моей воле, и вскоре начало подобиться ритму приоткрытых ставень и штор, которые издавали шум, похожий на хлопанье крыльев стаи огромных птиц.

Я медленно возвращался в норму. Хоть у меня была под рукой моя тетрадь, в которую я записывал свои сны, в этот раз я нарочно изменил своей привычке, желая ни за что не воскрешать в памяти тот жуткий образ, который посмотрел своим не то раскосым, не то сходящимся взглядом на меня по ту сторону черного озера.

В комнате стоял удушливый жар. Тому виной – переносная печь, которую меня убедили поставить старшие хирурги, наслышанные о моей семье и ее слабости к простудам, и я не перечил им.

Меня трясло. Это была не просто лихорадка.

Мне нужна была помощь. Мне нужна была Сара.

* * *

Хоть я и считал это большой дерзостью, но у меня не оставалось выбора: я вновь постучал в дверь спальни Сары. Мне было плевать на поздний час. Дверь со скрипом приотворилась, и ее лицо осторожно выглянуло в щель.

– О господи… – пробормотала Сара, и голос ее красноречивее всего говорил о том, какого скверного я был вида.

Милосердная мадемуазель Равель впустила меня в свои покои, и я рухнул на кресло, пряча лицо в руки. Мой остекленевший взгляд уставился на догорающие угольки в камине.

Вдруг тепло, спасительное тепло, от которого буквально зависели моя жизнь, мой рассудок, это самое тепло снизошло на мои плечи таким нежным прикосновением, которого я не знал ни до, ни после.

С моих губ сорвался звук, который я не в силах описать, но сердце будто бы было выпущено из мертвой хватки и забилось свободно, наконец-то свободно. Она все знала. Я не понимаю как, но она знала.

– Не отзывайся, – тихо прошептала она, чуть подавшись к моему уху. – Не отзывайся на их зов.

– Она не зовет, – пробормотал я осипшим слабым голосом, взяв Сару за руку, – Если бы звала… Но нет, она не зовет, она явилась ко мне, снова явилась…

– Тут никого нет, Этьен. – Как же мягко она произнесла мое имя! – Пока ты сам не призовешь, пока ты сам не отзовешься – тут никого нет.

Я крепче сжал ее руку, и мое сердце дрогнуло от знакомого чувства. Лихорадка охватила меня вновь, с большей горячностью, с большей жестокостью. Мне придется однажды отпустить эту руку, эту теплую руку, которая дарует покой и дарует исцеление, ту, что даровала мне и новый страх, неистово пробравший меня насквозь.

Мне вновь было чего бояться.

Мне вновь было что терять.

* * *

Наступили первые заморозки. Я хотел, чтобы эта зима, хотя до декабря оставалась пара дней, была особенной.

Святой Стефан дал мне больше, чем я мечтал вообразить, и меньшее, что я мог сделать, – это порадовать своих подопечных разной степени обреченности каким-нибудь событием, которое придется изобрести на ходу.

До Рождества было далековато, а осенние праздники уже ускользнули, как песок сквозь пальцы. Посему я решил учредить бал-маскарад без повода, ведь эта самая что ни на есть христианская благодетель – простая радость, безо всяких привязки и повода.

Объявив о своей идее почетным хирургам, я сыскал искреннее одобрение и заручился посильною поддержкой. Эти благородные месье отправили с десяток писем своим множественным потомкам, приглашая высший свет навестить мою обитель – до чего же любезно!

Воодушевившись, я занялся прочими приготовлениями, и в нынешней закупке мяса, кажется, втрое превосходящую предыдущую, никто не углядел ничего дурного или подозрительного.

Когда я возвращался в госпиталь, я встретил Сару на крыльце. Хоть девушка была и освобождена от любого труда, ей самой в радость работалось, и, кажется, ее любопытство к природному человеческому естеству было сродни моему.

Очаровательная и милосердная Сара стояла, закутавшись в накидку, отделанную мехом, и прятала раскрасневшиеся щеки в мягкий воротник.

– Мадемуазель, – я отдал поклон, пребывая нынче в прекрасном расположении духа.

– Граф, – ответила мне девушка.