Проклятье Жеводана

Я глубоко вздохнул и, прикрыв веки, подался назад, впадая глубоко в кресло. На меня смотрела рыбка-чернильница, а подле нее тикали часы с памятным расколом.

– Мне показалось, в воде какая-то зараза. Я не могу пока что рисковать, – ответил я, не поднимая взгляда на своего учителя.

– Прикажете не брать из озера воды? – спросил Питер.

Неровная ухмылка сама собой искривила мои губы.

– У нас нет других источников, – пожал я плечами.

– Вы же сами говорите – она отравлена, – развел руками мениэр.

– Вода пригодна для питья, я сам ее пью, – отрезал я.

– Не сочтите за грубость, граф, но после ваших слов… Как вы тогда выразились? «Уйти пораньше»? Помнится, речь шла, конечно же, о пациентах. Но вам ли не знать, коллега, как больных легко увлечь, рассказывая об их недуге.

Я сдался и поднял руки.

– Вы слишком проницательны, доктор Янсен, – признался я. – Врать я не буду, но и всей правды, поверьте, вам тоже знать не стоит. Не волнуйтесь за меня. При всех своих недостатках, которых у меня, как и подобает любому грешному смертному, в избытке, все же я человек исполнительный. У меня появилось дело, требующее разрешения. Пока я не закончу с ним, я никуда не уйду.

– Как знаете, ваша светлость, – улыбнулся Питер, всплеснув руками. – Уж простите мне старческое беспокойство.

* * *

Дело обретало намного более скверный оборот, нежели предполагалось. Уже к августу стало известно о двоих детях, белокурых мальчике и девочке, убитых Зверем. В деревне слышали их крики – до того близко подобрался свирепый хищник, до того близко было спасение. Смерть омерзительна, когда вторгается во время, совершенно не положенное для нее.

Я был на похоронах, и это было нестерпимо. Мужчины, женщины и самые старшие дети держали при себе простецкие оружия или, кому бедность не позволяла, попросту вилы или примитивные штыки.

Так внимательно разглядывать толпу мне было просто необходимо, чтобы не смотреть на гробы. Когда все же мой взгляд ненадолго и вскользь коснулся юных погибших, самообладание, не отходившее ни на шаг все долгие годы практики, растаяло в воздухе. Холодный пот выступил на лбу, а руки тряслись, даже насилу сжатые в кулак. Когда закрыли гробы, я думал, что смогу ровно смотреть на плоские крышки из грубо отесанных досок. Но один только размер этих крохотных могил вверг меня в ужас.

Помню, как я уже сидел, опершись на свой карабин. С этого пологого склона открывался вид на низину, на топкие болота, на коварную поросль ив. Путник, пришедший издалека, верно, обознается, и, порешив, что там под деревьями пролегает твердая земля, на которую можно смело положиться. Не может же обманывать тонкий слой дерна с цветами и мелкими кровавыми капельками волчьей ягоды? Не может же там прятаться гиблая топь? Я знал, что может. Так я и глядел на эту низину, стараясь перевести дух.

Самообладание медленно возвращалось, проясняя рассудок, и тем горше были мои мысли. Жестокость Зверя меня не удивила. Увиденное потрясло до глубины души, ужасало и до сих пор колотилось леденящей лихорадкой где-то в глубине моего сердца. Но куда более страшная мысль нависла надо мной чернокрылой птицей, паря, точно над падалью. Зверь никуда не спешил.

Он мог уйти куда угодно, и я предполагал, что кровь алжирских гиен взыграет в нем, и тварь двинется на юг, к скалистому побережью. Отыскать направления несложно даже тупоумным ласточкам. Глупые птицы, не различающие, когда пред ними стеклянное окно, а когда нет, все равно безошибочно знают, в какой стороне находится юг. И то не одна, не две особи порешили между собой так поступать, а целые стаи перелетают каждый год и возвращаются в наши родные леса, вьют гнезда, чтобы вылупились птенцы, которых следует научить тому немногому, что знают сами родители.

Сбежавший же Зверь был ужасающе умен. Он бы без труда определил стороны света, чтобы держать свой путь, будь у него цель. Тут-то и таилось самое жуткое открытие. Он не шел никуда, он сделал крюк и попросту блуждал в окрестностях.

– Уже смеркается, ваша светлость! – окликнули меня.

Карабин сослужил как посох, когда я вставал с земли. Глаза сами поднялись к небу. Густела благостная, добрая ночь, так и созданная для того, чтобы провести ее на свежем воздухе. Занялся рокот цикад.

* * *

– Слава богу! – две служанки встретили меня прямо на пороге моего шале. – Мальчик никак не хочет ложиться спать!

Мои плечи невольно опустились.

– Спасибо, что попытались совладать с этим сорванцом, на сегодня вы свободны, – молвил я, кладя карабин на стойку в прихожей.

Женщины поклонились и пошли прочь. Я поднялся к сыну и осторожно заглянул к нему в комнату. Он стоял на подоконнике в ночной сорочке и упирался руками и лбом в стекло. Прошло время, прежде чем Лю заметил меня.

– Злишься на меня? – спросил я.

По его хмурому лицу было очевидно: злится – это еще мягко сказано.

– Понимаю, – кивнул я. – Я бы сам злился.

Лю жестом велел идти мне прочь.

– Хорошо, хорошо… – вздохнул я. – Потом поговорим об этом. Спокойной ночи.