Проклятие безумной царевны

– Доченька любимая!.. – успел крикнуть он, но тут матрос приложил винтовку к плечу, прицелился – и отец канул вглубь проходного двора напротив гостиницы.

Я залилась слезами счастья. Да, я была бесконечно счастлива в это мгновение, потому что Тобольский не обманул, мой отец жив, на свободе, но главное, я снова ощутила себя не куклой, с которой играет безумец, не актрисой, исполняющей чужую роль, не подстилкой для революционного маньяка, в конце концов, – а именно дочерью, родной дочерью человека, которого я с детства любила и уважала. Сейчас, когда я увидела его снова, я вдруг почувствовала, что мои ночные мучения и дневное затворничество – не такая уж дорогая плата за его жизнь и свободу. Кто знает, может быть, настанет день, когда Тобольский меня отпустит, и я вернусь к родителям. Сейчас даже горькая обида на Серафиму Михайловну улеглась, я даже по ней скучала: ведь столько лет она была мне заботливой матерью, пытаясь изгладить из моей памяти опасные воспоминания о том времени, когда из меня пытались сделать царевну Анастасию.

Однако дни, вернее, ночи, проведенные с Тобольским, не прошли для меня бесследно. Эти впечатления, когда я должна была изображать великую княжну, которая жаждет отдаваться революционеру (пусть не большевику, а эсеру, но не все ли равно!), унижающему ее, унижающему каждой насильственной лаской, – не прошли для меня бесследно. Они слились с воспоминаниями детства, и выпадали дни, когда я с трудом осознавала, кто я, как попала в эти комнаты, что за город за окном… я забывала себя – Надю Иванову – и начинала думать как Анастасия, тосковать о сестрах, об отце с матерью… не о тех, кто ждал меня в нашей квартире на Пушкинской, не о Филатовых, которые жили в моей памяти, а об узниках Тобольска.

А я была узницей Тобольского! Это нас сближало с ними… сближало меня с ней, с Анастасией.

Как никогда, я была близка к безумию в те дни и ночи, и, хоть потом пришла в себя, все-таки зерна этого безумия, посеянные тогда, проросли потом и принесли свои губительные плоды.

Между тем, несмотря на свое заточение, несмотря на ту спутанность, которой было подвержено мое сознание, я чувствовала, что положение большевистской власти в Одессе осложняется.

Все чаще с улицы доносилась стрельба, и не только ружейная и пулеметная – издалека почти беспрерывно доносилась канонада. И днем и ночью по улицам метались толпы людей, завязывались драки – город словно кипел. Я чувствовала: случилось что-то страшное, кровавое, а спросить было не у кого: Тобольский не появлялся трое суток. Сначала я обрадовалась, что наступил перерыв в моих ночных мучениях, но потом стало жутковато. Я ощущала себя как на необитаемом острове: машу руками, кричу, жгу сигнальные костры, а большие корабли проплывают мимо, не обращая на меня никакого внимания, словно меня и вовсе нет на свете!

Потом, со временем, я узнала, что же происходило в городе в то время.

Румыния, недавно заключившая мирный договор с Советской Россией, аннулировала его и захватила Южную Бессарабию, подойдя совсем близко к Одессе. Вдобавок немецкие, австро-венгерские войска и отряды гайдамаков начали наступление против «красных» по всем фронтам. К 1 марта 1918 года были захвачены Киев, большая часть правобережной Украины – открылся путь на Одессу.

Муравьев, диктатор Одессы, объявил город на военном положении и приказал уничтожить все винные склады, чтобы возможно было поддерживать хоть какую-то дисциплину в той разнородной и почти неуправляемой массе, которую представляло собой его воинство. Он разогнал городскую думу, запретил митинги и собрания, ввел строжайшую цензуру. Муравьев хотел установить в Одессе режим личной военной диктатуры.

Между тем австрийские и германские войска продвигались вдоль линии Юго-Западной железной дороги и были совсем близко к городу.

Муравьев отдал приказ частям Одесской революционной армии остановить их, однако после короткого боя эта армия обратилась в бегство, открыв австро-германцам путь на Одессу. Революционное воинство спешило в Одессу, чтобы успеть разграбить и разгромить все, что не успели разграбить и разгромить раньше.

1 марта восемнадцатого года в Одессе взбунтовались и солдаты, и матросы, и отряды уголовников с Молдаванки. Остановить бунт можно было, только дав воякам денег. По приказу Муравьева было арестовано семьдесят одесских фабрикантов и купцов, с нетерпением ожидавших австро-германцев, которые смогли бы восстановить порядок в городе. Муравьев потребовал от арестованных десять миллионов рублей выкупа, чтобы этими деньгами привлечь на свою сторону бунтовщиков. Однако арестованные собрать смогли только два. Тогда Муравьев приказал реквизировать все деньги из банков и касс предприятий Одессы: даже те суммы, которые предназначались для выплат зарплат рабочим.

Одесситы вышли с демонстрацией протеста, однако Муравьев разогнал ее пулеметным огнем, а членов городской думы, которые заявили о том, что берут на себя всю полноту власти, арестовал.